Голос и ничего больше

Однажды начав задаваться вопросами, он выясняет, что нет конца загадкам. Что является источником пищи? Земля? Но что позволяет земле обеспечивать пищей? Откуда земля берет пищу? Точно так же как источник закона был тайной, которую мы не могли решить, так и источник пищи представляется тайной, чья разгадка всегда недосягаема. Кажется, что пища, которая является чистой материальностью и имманентностью, неожиданно раскроет трансцендентное, стоит только достаточно углубиться. Пес прогуливается, распрашивая других собак, которые все кажутся абсолютно безразличными к таким очевидным тривиальностям, никому и в голову не приходит воспринимать всерьез столь банальные вещи. Когда он их спрашивает об источнике пищи, они тут же думают, что он голоден, так что вместо того, чтобы дать ему ответ, они дают ему пищу, они хотят наполнить его пасть едой и отвечают на его вопросы тем, что кормят его[338]. Но пасть пса не может быть набита, его не так просто сбить с пути, и он оказывается настолько вовлеченным в свое исследование, что в итоге перестает есть. Рассказ заключает в себе большое число поворотов, которые я не могу здесь рассмотреть, каждый из них познавателен и удивительно прекрасен, я перескочу сразу к последним абзацам.

Способ, чтобы открыть источник пищи, – это умереть от голода. Как в «Голодаре» («Der Hungerkünstler»), рассказе, написанном в том же году, речь не идет о голодающем художнике, представляющем собой достаточно банальное явление, но о ком-то, кто возвел воздержание от пищи в ранг искусства. Воздержание от пищи, как оказывается, является его «готовым изделием», ибо его секрет в том, что он действительно не любит есть. Это искусство не было оценено по достоинству, в отличие от Жозефининого, и поэтому художник умер от голода. Но пес – вовсе не художник, это не портрет художника в образе молодого пса; этот пес является так называемым ученым, и он умирает от голода в своем поиске знания, который приводит его почти к такому же результату. Однако в момент полного истощения, когда он уже умирает (как поселянин), появляется спасение, спасение в момент «истощения истощения». Его рвет кровью, он настолько слаб, что теряет сознание, и, когда он открывает глаза, перед ним из ниоткуда нарисовывается собака, странная охотничья собака прямо перед ним.

Нет однозначности, является ли это частью галлюцинации агонизирующего пса? Или, еще радикальнее, не является ли это ответом на гамлетовский вопрос «Какие сны приснятся в смертном сне?» (перевод М. Лозинского). Эти последние параграфы – не являются ли они возможным продолжением «Перед законом»: сны, которые могут посетить человека из деревни в момент его смерти? Не иллюзия ли это все, спасительный проблеск лишь в смертный миг? Спасение лишь ценой отсутствия последствий? Но кафкианское описание этой иллюзии, тот факт, что он доводит ее до конца, продвигая ее до точки науки, до рождения науки из иллюзии на пороге смерти: все это необходимое следствие, нечто, что затрагивает здесь и сейчас и радикальным образом трансформирует его.

Умирающий пес сперва пробует избавиться от появившейся охотничьей собаки (может, это дух, который вмешивается в конце, в противовес тем, что вмешивались в начале?). Охотничья собака очень красивая, и вначале кажется, что она старается воздать должное изголодавшемуся псу; она очень беспокоится за умирающего пса, не может его оставить. Но весь этот диалог – не что иное, как подготовка к событию, появлению песни, песни, которая снова исходит из неоткуда, возникает независимо от желания кого бы то ни было.