Голос и ничего больше

Так, странная судьба фрейдовского разума состояла в том, чтобы быть связанной с бессознательным. Разум неоднозначным образом предстает не просто в терминах инстанции вытеснения, несмотря на ее заявленную диктаторскую роль, но скорее с точки зрения вытесненного: как те, которые всегда найдут способ, чтобы их услышали, какими бы ни были попытки их заглушить, – они дают о себе знать при самых строжайших видах цензуры, так же как и бессознательное желание. Разум был бы бессильным, если бы у него не было союзника в бессознательном, и его голос, кажется, является той ключевой точкой, которая связывает формальность интеллекта с силами оно и соединяет их воедино. Не читаем ли мы об указании на эту идею в самом девизе «Толкований сновидений», взятом из Вергилия: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo»?[204] Вероятно, его следует расценивать так, что разум должен воспользоваться областью инфернального, чтобы быть услышанным и восторжествовать? И что его связующее звено с преисподней – его голос?

Итак, Фрейд полтора столетия спустя следует за Кантом: та же вера в разум и его финальное господство и та же подчиненность голосу не утратили своей живости, даже более того – прибавили уверенности за полтора века стремительного и впечатляющего научного прогресса, породившего всеобщее доверие, – однако цитата о диктатуре имеет зловещую дату 1933 год, накануне другого вида диктатуры[205], и призыв Фрейда к разуму звучит скорее как отчаянная мольба в эпоху, когда разум с захватывающей дух скоростью терял свои доминирующие позиции.

Мы тут же, конечно, спешим добавить, что Фрейд использует термин «разум» в абсолютно не кантовском понимании, а в гораздо более широком и менее точном смысле: он включает его в более широкую перспективу научного прогресса и интеллекта как такового, он использует его в привычном общепринятом смысле, тогда как кантовский разум находится за пределами науки – наука есть вопрос Verstand, понимания, а не Vernunft, разума. Наука – это дело развития знания, в отличие от разума, и практический разум вместе в законом морали расположен вне области, доступной науке, – он касается нечувственного, неэмпирического. Однако и Кант и Фрейд разделяют общую гипотезу о голосе разума, так же как и о его загадочном свойстве уметь о себе заявить и заставить себя слушать вопреки всем ожиданиям. Эта загадочная сила не имеет никакого отношения к божественному, но поддерживает парадоксальную связь с бессознательным желанием. Лакан в другом известном пассаже даже приходит к радикальному выводу, что последние два совпадают: категорический кантовский императив, по его утверждениям, не что иное, как желание в его чистом виде[206].

Действительно, природа желания, так, как она определена в психоанализе, наделена безусловным характером, который обычно отведен закону: он преображает безусловную составляющую требования в «абсолютное условие», вводит «несоизмеримую, бесконечную меру»[207], меру, под которую не подходит ни один объект и расценивается ею как «патологический» в кантовском понимании термина. Желание не переносит никакого компромисса с каким-либо отдельно взятым объектом, который всегда воспринимается как «это не то», в процессе, в ходе которого желание постоянно сталкивается с неудовлетворением. Этика, как ее представляет Лакан в «Этике психоанализа», является этикой с настойчивым упором на желании, желании как непримиримой настойчивости. Отсюда общеизвестная максима этой этики: не поступаться своим желанием, ne pas céder sur son désir[208]. Если психическая жизнь человека еще пока не достигла стадии диктатуры разума, то это не потому, что субъекты находятся под влиянием желания вместо того, чтобы слушать разум, ровно наоборот, они склонны отступать от этой максимы, поступаться своим желанием, они оставляют разум, так как не упорствуют в своем желании.

Но если следовать этому радикальному предположению, то «разум по Фрейду» должен быть отделен от простого доверия человеческим интеллектуальным возможностям, научному прогрессу и прочее и снова взят в кантовском узком понимании, представая, таким образом, в новом свете: не как разум, призванный укрощать дикие силы бессознательного, но как разум самого бессознательного желания. Место заблуждений и иллюзий (тех, у которых многообещающее будущее и которые благополучно держатся под контролем голосом разума, по словам Фрейда), так же как и место сомнений, капитуляции и компромиссов, должно находиться в я, то есть на той территории, которая обычно представлялась как вместилище разума; тогда как разум, связанный с бессознательным, – следует ли его называть «бессознательным разумом»? – мог бы служить им противоядием.