Голос и ничего больше

Зов ведь как раз не бывает, причем никогда, ни запланирован, ни подготовлен, ни намеренно исполнен нами самими. «Оно» зовет <«Es» ruft>, против ожидания и тем более против воли. <…> Зов идет от меня и все же сверх меня[211].

Интимность, из которой исходит зов, описывается как unheimlich, не-по-себе («Зов предъявляет присутствие его бытийной возможности, и это как зов из не-по-себе»)[212]. Зов, крик, голос, просьба – их настоящим местом является unheimlich, во всей его двойственности, вложенной Фрейдом в этот термин: интимное внешнее, отчужденная интимность, экстимность – великолепно найденный Лаканом термин для указания на тревожащую странность. Так, зов есть зов к выставлению, открытию к Бытию, которое противопоставлено саморефлексирующему монологу внутри себя, который связан с тем, что внутри себя, что нельзя присвоить и что ставит в крайнюю оппозицию Dasein и самосознание. Голос – это чистая чужесть, он препятствует саморефлексии. В этой роли он даже берет на себя структурную функцию, тесно связанную с функцией времени, центральную категорию книги Хайдеггера. Аналогия заходит так далеко, что некоторые читатели предложили переписать (или переименовать) хайдеггеровский проект «Бытие и время» в «Бытие и голос»[213].

И более того: если голос – это открытие к Бытию, открытие, которое извлекает нас из погружения в существующие вещи и разрывает замкнутый круг самоприсутствия и саморефлексии, не следует ли из этого, что голос совпадает в конечном итоге с самим Бытием? Бытие – не что иное, как открытие, «проявленное» голосом, и это умозаключение в последующей работе Хайдеггера сжато в «метафоре» «голоса Бытия», die Stimme des Seins (но снова возникает вопрос пределов метафорики). Бытие доступно исключительно посредством немого, афонического голоса, die lautlose Stimme:

Единственная из всех данностей, которую человек испытывает, когда его зовет голос Бытия, чудо всех чудес: то, что сущее есть . Тот, кто таким образом призван в своей сущности к истине Бытия, постоянно настроен на существенный лад. <…> Изначальная мысль есть отголосок в пользу бытия , в котором проясняется и может сбыться Единственное : то, что сущее есть. Этот отголосок – человеческий ответ на слово немого голоса бытия. Ответ мышления и есть источник человеческой речи , которая единственная порождает язык как реверберацию речи в словах[214].

Таким образом, речь – это «всегда уже» ответ, ответ на этот вопрос, и он всегда несет ответственность по отношению к голосу Бытия.

Так, мы перешли от этической категории голоса совести к «фундаментальной онтологической» категории голоса Бытия (Хайдеггер в итоге отказывается от термина «онтология»). Все человеческое мышление есть ответ на этот немой голос, голос без высказывания и содержания, голос как нулевую точку и источник всех смыслов, значение, которое искажено в языке, состоящем из слов, но которое в то же время продолжает существовать в качестве его ведущего принципа, организовывая язык как его эхо, отзвук и сохранение. В этом и заключается вся двойственность позиции Хайдеггера: с одной стороны, он лишает голос не только артикуляции, но и любой звуковой субстанции, это молчаливый голос, не поддающийся присутствию (что, однако, составило основной отпечаток, оставленный голосом в метафизической традиции); с другой стороны, он тем не менее ставит его в качестве исходной (невозможной) точки, зова до языка, зова, на который язык отвечает как эхо, в виде бессмысленного источника всех смыслов, более фундаментального, чем язык, для которого источник, даже будучи очищен от всех метафизических черт, все-таки функционирует как «чистый источник», словно в иллюзии перспективы, в которой голос задним числом превращается в источник[215], хотя для нас он – не что иное, как следствие возникновения языка, его экстимный избыток.

Здесь я не могу больше задерживаться на этом вопросе, требующем гораздо более тщательного анализа.

Голос сверх-я