Голос и ничего больше

Тоталитарное использование голоса относится совсем к другому порядку идей, нежели случаи разделения труда. Мы должны были бы его расценивать как обращение к сакральному и ритуалу[246], или, скорее, именно потому, что это не измерение сакрального и ритуала, оно должно еще больше делать вид, что является им, должно его имитировать, брать его в качестве модели, подражать, подделываться под него как можно более верно и зрелищно. Голос, хотя и помещен в центре, имеет здесь абсолютно другую функцию: фюрер может быть канцлером Третьего рейха, главнокомандующим армии и занимать многочисленные политические функции, но он фюрер не благодаря политическим функциям, которые на него возложены, не в результате выборов и также не на основании своих способностей. Именно отношение к голосу делает из него фюрера, и связь, которая соединяет его с подданными, приведена в исполнение как голосовая связь; другая часть ситуации – это ответ на голос массовым одобрением, что является основной особенностью речи. Именно голос вершит закон – «Führerworte haben Gesetzkraft», как скажет Эйхман в Иерусалиме, его слова, поддержанные простым голосом, вершат закон, голос безотлагательно превращает их в закон, то есть он временно его отменяет. Это то, что Карл Шмитт провозгласит уже в 1935 году: «Желание и план фюрера» продемонстрированы в устных директивах (Leitsätze), которые представляют «непосредственным и самым интенсивным образом положительный закон»[247]. Шмитт был большим теоретиком права и не мог бы выразиться яснее.

В лице фюрера zoe и bios совпадают[248]. Он представляет собой единство народа (Volk) и его чаяния, его биополитические амбицию и попытку – и термин Фуко «биополитика» нацелен именно на упразднение отличий между zoe и bios, что означает в случае выбранной нами перспективы одновременную отмену различий между голосом и логосом. Биополитика поглощает сакральное, голос поглощает букву, разделение распадается. Распадение этого различия неизменно приводит к появлению, с другой стороны, «голой жизни»: жизни, которую любой может безнаказанно убить, но жизни, которая не может быть пожертвована, то есть подвержена экономике пожертвования, дара, искупления в жесте обмена с (божественным) Другим. Такова жизнь евреев, основных homines sacri наших дней[249].

Использование голоса в сталинизме (обычно рассматриваемом как другая часть ложной данности «тоталитаризма»)[250] представляет отличительный вид структуры. Тут же становится ясно, что сталинские руководители – начиная с самого Сталина – не были хорошими публичными ораторами. Голос сталинского правителя даже находится в оппозиции по отношению к голосу фюрера и его впечатляющей эффективности. Когда сталинский руководитель произносит публичную речь, он читает монотонным голосом, без какой-либо особой интонации и риторических оборотов, будто он сам не понимает, что говорит. Созывы партии были всегда инсценированы как монотонное чтение бесконечных речей, в течение которых история должна была занять свое место, которые, однако, имели непреодолимо усыпляющее действие – определенно речь шла об истории без какой-либо драмы. Речь все равно будет напечатана на следующий день на плотно заполненных шрифтом страницах официальной газеты, так что никто не слушал (так же, как никто не читал газету). Исполнение все же является основным и необходимым не по причине присутствия делегатов в зале, не по причине якобы собранных вокруг радио и громкоговорителей масс людей, но как инсценировка, предназначенная для большого Другого. Исполнение предназначено для ушей большого Другого истории, и в конце концов сталинские меры были всегда оправданы через призму осуществления великих исторических законов, с позиции будущего, которое якобы их утвердит.