Голос и ничего больше

Эти появления голоса в недрах общественной жизни, которая в своем принципе основывается на «букве закона», эти случаи, связанные с квазисакральными и ритуальными событиями, представляют собой крайне говорящие и симптоматичные моменты, в которых элемент голоса как таковой призван для осуществления ключевой социальной функции. Они выводят на передний план необходимое появление голоса в некоторые ритуальные моменты в жизни общества, которое полностью управляется законами и организовано с их помощью; правила и предписания – условие универсальной доступности буквы и ее неизменная природа, делающая закон возможным, в противовес мимолетности голоса. Когда голос необходим во время этих событий, то это голос, надлежащим образом очерченный, прирученный, усмиренный, который, однако, абсолютно необходим в качестве дополнения к букве или как дополнение и завершение буквы, словно он ее потерявшаяся половина, которая делает возможным ее приведение в жизнь. Именно голос ритуальным образом гарантирует реальный авторитет буквы[241]. Здесь же ритуальное использование голоса отличается от его привязанности к сверх-я: то, что находится на кону в ритуале, это кодифицирование голоса и его публичное представление, он используется как рычаг социальной перформативности, как печать сообщества и признание его символической эффективности, голос как практика буквы; тогда как в сверх-я главной идеей является избежание публичности и сохранение в тайне своего кода – если он осуществляет публичное появление, то всегда создает впечатление непристойности.

Однако это общественное применение голоса не является единственным объяснением или всей правдой, до этого далеко. Все случаи, которые я коротко представил здесь в качестве примеров, основываются в некоторой степени на структуре разделения труда: имеется сосуществование буквы и голоса, и абсолютно ясно, когда и где должен внедриться голос, чтобы привести в силу букву. Обе функции четко ограничены и определены, и вмешательство голоса требуется в обозначенных и строго отведенных месте и времени. Такое разделение создает впечатление мирного сосуществования, взаимодополняемости, будто буква находит в применении голоса недостающую ей половину. Голос используется исключительно в предназначенных для него месте и времени, и все зависит от поддержания границы, даже если последняя может быть расплывчатой и проблематичной. Разделение труда между голосом и буквой несомненно может достичь всевозможного разнообразия форм, но в то же время оно является лекарством, инструментом противостояния оскорбительным действиям власти и ограничения их злоупотреблений, хотя и важно детально анализировать их значимость и эффективность в отдельно взятых случаях.

По контрасту с этим существует другой вид голоса, крайне отличное применение и функция голоса, чьей целью является не приведение в исполнение, а подвергание сомнению самой буквы и ее авторитета. Это именно (соответственно именуемый) авторитарный голос, голос как авторитарность, голос как источник авторитета против буквы, или голос, который не дополняет, а вытесняет букву. Еще показательнее, что все явления тоталитаризма тяготеют к зависимости от голоса, который, услуга за услугу, склоняется к замещению авторитета буквы или ставит под вопрос ее действенность. Голос, который выступает безграничным и свободным, то есть не обязанным букве, голос как источник и непосредственное средство насилия.

В качестве веселого и забавного примера того, что само по себе зловеще, можно взять интерпретацию Чаплином «великого диктатора». И правда, структурное применение голоса в «тоталитаризме» никогда не было описано столь убедительно. Нам следует отметить несколько вещей[242].

1. То, что мы слышим в известной вводной речи Хинкеля, диктатора Томании, это несуществующий язык, который, однако, представляет все задатки немецкого (можно узнать несколько смехотворных немецких слов). Мы не понимаем ни слова (или в буквальном смысле одно-два слова, как sauerkraut), именно голос и его драматургия изолированы в качестве основной характеристики диктатора, голос за пределами смысла. Вся речь – не что иное, как инсценировка и хореография голоса[243].