Голос и воск. Звучащая художественная речь в России в 1900–1930-е годы. Поэзия, звукозапись, перформанс

Несмотря на то, что коллекция звукозаписей КИХРа служила в первую очередь материалом для исследовательской работы КИХРа, сам Бернштейн и его коллеги знакомили слушателей с фонодокументами во время публичных лекций (как правило, они были тем или иным образом связаны с темой звучащего стиха и его изучения) и приватно в КИХРе. На этих сеансах звучали в том числе и записи голосов уже скончавшихся поэтов. Выбор записей, а также статьи и высказывания С. Бернштейна и его коллег, свидетельствуют о том, что с самого начала они, безусловно, понимали значение сохраненных ими голосов как артефактов, включенных в функционирование культурной памяти. Сама же практика демонстрации литературных звукозаписей в 1920‐е годы оставалась все еще достаточно новым явлением, а слушательский опыт современников, в свою очередь, находил отражение в личных записях.

Весной 1930 года Сергей Бернштейн выступал с лекцией в московском клубе «Федерация», во время которой демонстрировал звукозаписи из своего собрания. Молодой поэт Лев Горнунг следующим образом описал впечатления от этого вечера в своем дневнике:

7/IV 1930 г.: Вечером отправился в клуб издательства «Федерация» на доклад Сергея Игнатьевича Бернштейна, который рассказывал о своих записях на фонограф голосов современных поэтов. Я запоздал и вскоре при мне Бернштейн начал демонстрации восковых валиков. Неприятно «пролаял» Валерий Брюсов, глухо читал стихи Блок. Громко «пропел» Белый. Очень отчетливо читал Пяст и также отчетливо Гумилев – из сборника «Колчан» стихотворение «Я тело в кресло уроню» и стихотворение «Рабочий» из «Костра». Слушать это мне было тяжело и мучительно, но я ушел тут же, чтобы сохранить впечатление. Я не застал в живых Гумилева и потому никогда не слыхал его голос, а этот голос – голос из могилы483.

Прослушивание записанного на фонограф голоса вызывало у Льва Горнунга ощущение неполноты, мнимости этого опыта – и вместе с тем, как будто противоречащее этому желание сохранить впечатление от чтения Гумилева, не дав смешаться с другими впечатлениями и комментариями лектора. Описанная ситуация (лекция, включающая прослушивание записей авторского чтения) может быть рассмотрена в том числе как форма коммеморации. Однако поведение Льва Горнунга явно не соответствовало предполагавшемуся «сценарию». Для него девять лет, прошедшие с момента гибели поэта, как будто еще не отодвинули поэзию, голос и манеру Николая Гумилева в область исключительно историко-культурную. Рубеж 1920–1930‐х – то время, когда авторское чтение Гумилева еще было живо в индивидуальной памяти многих старших современников Горнунга, однако еще не воспринималось в виде артефакта культурной памяти. Сама техника слушания подобных аудиодокументов еще пребывала в становлении, звукозапись же оказывалась в «серой зоне». Для одних, слышавших поэта вживую, это была мнемоническая «подсказка», иначе говоря, опора для припоминания «живого» выступления. Для других, кто был лишен возможности слышать Гумилева вживую, она служила документальным свидетельством, встраивающимся в историко-культурное повествование. Ниже мы увидим, что две эти роли нередко расходятся и начинают конфликтовать друг с другом. Но отличие слушательской техники Л. Горнунга и его современников от техник, которыми располагают современные слушатели исторических записей авторского чтения, заключается в совмещении двух режимов. На лекции звучали записи тех, чьи выступления Лев Горнунг слышал вживую (например, А. Белого), и тех, кого слышать вживую он уже не мог (Гумилева). Однако, как и другие слушатели, оказывавшиеся в подобной ситуации484, он мог определить степень достоверности звучания записей из второй группы, соотнеся их с записями из первой.