Голос крови

К флейте присоединилась чаранго, и женщина, приносившая им обед, запела простоватым голосом. Аня не понимала слов. Индианка пела на аймара. Её песню нельзя было назвать красивой, да и дело тут не в красоте. Просто Ане казалось, что именно так все предыдущие века пели люди урос – с той поры, как ушли в добровольное изгнание на плавучих островах.

Чуть позже Аня попросила индейцев исполнить что-нибудь на испанском. После небольшой заминки мужчина – тот самый, что днём наблюдал за их попытками утопить лодку, – запел, но уже без флейты и чаранго. Собственно, его песня больше походила на речитатив, однако Аня осталась довольна.

– Властью белых я оторван
от родного очага:
ждут меня нужда и голод —
горький жребий батрака.
– А когда к родному дому
возвратишься ты, отец?
– В день, когда с полей в пустыню
перейдут стада овец.
<…>
– В день, когда у белых сердце
станет мягче и добрей.
– Если сердце их смягчится,
возвратишься ты сюда?
– Знай, сынок, что сердце белых
не смягчится никогда.

Когда мужчина умолк, Аня перевела его песню на русский. И ей стало грустно. Потому что песня была грустной. И потому что ей стало жаль сидевших рядом безымянных для неё индейцев. Аня не смогла бы как-то выразить или объяснить свою жалость, да и не хотела этого делать.

Дима, вздохнув, сказал, что песня понравилась бы Софии. Ещё какое-то время они с Максом шутили о том, как Дима однажды вернётся в Трухильо, как будет по два раза в день наведываться к Софии на экскурсию, прежде чем решится пригласить её на обед. Потом Аня позвала всех спать – успела договориться с индейцами о лодке до острова Такиле и понимала, что встать им придётся в половине шестого, а день предстоял долгий.

Глава восемнадцатая. Трущoбный Белен