Голос крови

— Ты, конечно, не ворона, но… Ты забыл закон велосипеда: едешь — стоишь, остановился — упал.

— Я на всякий случай соломки подстелил, — усмехнулся Климов. — А вот ты, если свалишься, башку расшибешь!

— Это почему же?

— А ты подумай.

— Подумал и говорю: ни с того ни с сего кирпич на голову не падает.

— Верно. — Климов достал из ведра со льдом, правда, уже растаявшим, бутылку пива. — А закон бутерброда помнишь?

— Маслом вниз?

— Правильно, — кивнул Климов, повел взглядом — нет ли кого поблизости — и тихо проговорил: — Дело, которое раскручивает Скоков, связано с именем Скалона, причем связующая ниточка очень крепка, а ты… с его бабой кувыркаешься!

— Он на серьезном засыпался?

— Шоу-бизнес. Взятки, вымогательство.

— И что ты мне посоветуешь?

— Баба с возу — кобыле легче. Это не я так думаю — народ.

Тойота поморщился.

— Народ — быдло! Хитрое, ленивое, жестокое. И любить русский народ — любить сказку о нем. А его фольклор, который ты сейчас помянул и использовал, — примитивен, как топор.

— Насчет народа — согласен, а фольклор… Даже ленивый иногда мудро мыслит, — сказал Климов, вспомнив Яшу Колберта и его любимую поговорку. — Пока умный раздевался, дурак реку переплыл.

— И кто ж из нас дурак? — помолчав, серьезно спросил Тойота.

— Время покажет. — Климов залпом опустошил полбутылки пива и, отдышавшись, спросил: — Расскажи все-таки, как ты впервые влип?

— Ладно, слушай, — устав сопротивляться, сказал Тойота. — Фамилия человека, характер которого я недостаточно хорошо изучил, была Клыков, он заведовал столовой и буфетом. Усек?

— Усек.

— А я учился и дружил с его сыном Колькой. Коля увлекался лошадками — любил в манеже поскакать. А манеж посещали иностранцы, для них верховая езда — что для нас по утрам гимнастика: хороший тренинг. Дальше события развивались так… Колька влюбился в сотрудницу посольства ФРГ Барбару Крегер. Серьезно влюбился — в жизни с мужчинами такое бывает. И решил жениться. Как хороший сын, поставил об этом в известность папочку. А папочка вместо благословения отнял у сына шмотки и посадил под домашний арест. Сказал: «Выпущу, когда одумаешься». Но Коля характером пошел в отца. Заявил: «Я уеду в Берлин даже голым». При слове «Берлин» папу чуть инфаркт не хватил: «Как тебе не стыдно, у тебя дед под Сталинградом погиб!»

«И у нее под Сталинградом, — парировал Коля. — Но дело не в этом… Меня оклад учителя истории не устраивает: на сто двадцать рублей в месяц я жену не прокормлю». «Чужую — нет, свою прокормишь». «А чем наши от немок отличаются? У них что, рот шире?» «Но я-то вас кормлю, — затопал ногами папочка. — Четверых, на сто восемьдесят!» «Ты воруешь», — ответил Коля, получил по шее и уже из-за двери услышал: «Я буду жить на даче, а ты… В общем, вспомнишь, где твоя родина, — выпущу, нет — сгною». — И ушел, закрыв сына на три замка.

Вечером Колька позвонил мне в общежитие, сказал, что арестован, и изложил план освобождения его из плена. Самая незавидная роль в этом плане, роль шантажиста, отводилась мне. Мне предстояло встретиться с его отцом, предъявить ему бумаги, из коих явствовало, сколько он наворовал, используя свое служебное положение, и сказать: «Дорогой Игорь Вячеславович, или вы отпускаете своего сына на свободу и подписываете документы, разрешающие ему выехать в Германию, или эти бумаги лягут на стол прокурора». Я так и сделал. Но… Игорь Вячеславович оказался честным коммунистом…

— Ты хочешь сказать, что он не воровал? — спросил Климов.

— Его использовали втемную — замазали. А если человек замазан, ему уже деваться некуда. Он должен поддерживать власть, его породившую, или… его отправят на кладбище. Старик, царство ему небесное, выбрал кладбище, всех его клиентов из ЦК отмазали — кому охота мусор из избы выносить? Колька женился и уехал на Запад, а я, студент пятого курса исторического факультета МГУ, оказался на Лубянке, в лапах современных опричников, и на собственной шкуре испытал то, что хотел понять умом — по учебникам и художественной литературе…

— Где ты взял компромат на работников ЦК партии? — спросил следователь на допросе. Без интереса спросил, лениво, вяло, будто спать хотел, и Сидоров понял, что этим людям — следователю и его помощнику, который сидел на подоконнике и слушал музыку по транзисторному приемнику, поигрывая резиновой дубинкой, — он абсолютно безразличен и вопросы они задают не из любопытства, а по долгу службы, выполняя чье-то указание сверху.

— Эти документы мне дал Коля Клыков…

Договорить Сидоров не успел: удар в левую скулу опрокинул его на пол, лишив на несколько секунд сознания.

— Ты не перестарался? — спросил следователь. — Малый щуплый, как бы не окочурился.

— Щуплые — они жилистые, — усмехнулся помощник и ткнул подследственного носком ботинка в бок. — Вставай!

Сидоров приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместе с кровью на пол вылетели выбитые зубы. Подумал: «Сидеть мне, видно, при любом раскладе. Судьба, значит. А чтобы судьбу не испытывать, надо иметь зубы, иначе ноги протянешь в лагере». И, подумав так, закосил под блатного:

— Начальник, в сознанку пойду, учтешь?