Голос крови

— Судья учтет, — опешил следователь. — Ты что, сидел?

— Кореша сидели, я на шухере стоял!

— И бумаги ты спер?

— Чистосердечное признание учитывается?

— У нас все учитывается.

— Срок по минимуму?

— Я бы вообще тебя отсюда выгнал, — сказал следователь. — Но ты ведь не цыганке дорогу перешел — работникам ЦК! Соображаешь?

— Я думал, они тоже люди.

— Блатовать где научился? — неожиданно спросил помощник следователя.

— Тебе в рифму ответить? — Сидоров поднялся, сел на табуретку. — Воды можно?

Следователь указал на графин.

— Пей. Затем садись к столу и пиши…

Через три недели состоялся суд. Сидорову впаяли пять лет строгого режима, и он был препровожден в «Матросскую тишину» — знаменитую пересылку, откуда заключенные уходили на этап.

Сидорова впрессовали (иного слова не подберешь) в камеру, где вместо положенных тридцати человек находилось сто сорок. Смрад. Вонь. Жарища — температура днем поднималась до тридцати градусов Цельсия.

Все места на нарах, естественно, оказались заняты, и Сидоров расположился на полу, под зарешеченным окном, но ему вежливо указали на место рядом с парашей. Он сделал вид, что не расслышал, и тут же заработал увесистую затрещину. Последние два года Сидоров занимался карате, и довольно успешно, ибо тренер сказал, что если он малость поднакачается и укрепит физические данные, то весной, на первенстве России, черный пояс ему обеспечен. Поэтому, заработав оплеуху, Сидоров не стал философствовать и рассуждать о проблемах выживания в советских лагерях, что позволил себе в кабинете следователя, а решил действовать решительно и жестко, чтобы люди, с которыми он оказался в одной камере, раз и навсегда поняли: его, Славу Сидорова, обижать не следует. Ударом ноги в лоб он расправил парня в плечах и, когда тот завис в воздухе, изумленно озирая заплеванный чинариками потолок, коротким касанием отбил ему печень. Парень неподвижно распластался на полу. С минуту стояла тишина. Затем блатные зашевелились, и на Сидорова надвинулась чья-то тень.

— Ты, кошелка, на кого руку поднял? Здесь — дом, здесь — люди живут, а ты… — В воздухе мелькнула ложка с остро заточенным концом. — Кончай гниду!

Сидоров вскинул руку, чтобы предупредить удар, но с верхних нар кто-то прыгнул ему на плечи, ударили по голове, и в его затухающем сознании мелькнула мысль, что он совершил ту же ошибку, что и в кабинете следователя: сперва брякнул, а потом подумал. А надо бы наоборот…

Избиение, а может быть, убийство предотвратил надзиратель.

— Прекратить! — крикнул он громовым голосом, внезапно возникнув в проеме двери.

Блатные мгновенно рассосались по стенам.

— Кто его? — Надзиратель ощупал взглядом неподвижное тело. — Ты? — Взгляд уперся в окровавленное лицо Сидорова. — Выходи!

Карцер — это каменный мешок с минусовой температурой.

Карцер — это триста пятьдесят граммов черного хлеба в сутки. Горячее — капустнокартофельный отвар с плавающими ошметками рыбы неизвестного происхождения через день.

Карцер — это возможность подумать. В шесть утра узкая железная шконка пристегивается к стене и… гуляй рванина — два метра в длину, полтора — в ширину. Думай: «кому живется весело, вольготно на Руси»?

Пятнадцать суток, проведенные Сидоровым в карцере, пошли, как ни странно, ему на пользу. Он сумел взглянуть на свое положение с высоты исторического момента и понял, что власть всегда — во все времена и у всех народов — удерживали насилием и жестокостью. И это понимание спасло его в дальнейшем от многих необдуманных поступков и помогло выжить. И он выжил. Правда, уже для другой жизни — с волчьими повадками. Старую же пришлось забыть. Да он и не жалел об этом. Решил: «Лучше властвовать, чем угождать!»

Зона встретила Сидорова настороженным молчанием: блатные присматривались, «мужики» остерегались — больно взгляд был нехороший у новичка, не то презрительный, не то равнодушный, как у курицы, вроде бы ничего особенного, а встретишься с ним — почва из-под ног уходит.

И Сидоров присматривался — изучал законы зоны, людей, с которыми столкнула его судьба, и вскоре понял, что веселенького впереди мало: ни поговорить не с кем — недоучки с придурью, ни положиться не на кого — продадут при первом удобном случае. Исключение, пожалуй, составляли лишь блатные: смотрящий зоны вор в законе Павел Иванович Белов по кличке Белый и его окружение — «жулики», «козырные» и «честные» фраера и просто воры без всякой масти. Но они жили по своим законам, к «мужикам» относились с презрением, и Сидоров обходил их стороной.

И с волей Сидорова мало что связывало: мать не знала, что он сел, любимая девушка даже на суд не пришла, друзья отказались — вычеркнули не только из записных книжек, но даже из памяти. Не забыл лишь один человек — Коля Клыков, ради которого он пошел на плаху. Ему-то и написал Сидоров свое первое письмо из лагеря, не думая и не гадая, что эта переписка сблизит и повяжет их на всю жизнь.