Голос пойманной птицы

Я вздохнула, наклонила голову, вздернула подбородок и взглянула на свое отражение из-под тяжелых век. Улыбнулась сперва одними губами, потом, обнажив зубы, опустила и снова подняла подбородок. Недурно, подумала я, открыла круглый пузырек духов и нанесла по капле на каждое запястье. В качестве завершающего штриха тронула губы маминой красной помадой – хотя никогда не забывала опасливо вытереть рот тыльной стороной ладони, а потом смыть помаду с руки.

Я заметила его первой.

В следующий раз я увидела Парвиза в конце октября, через два месяца после каникул в Дербенде. Моя кузина Жале недавно вышла замуж, и мы с матерью и сестрой поехали к ней на новоселье. На случай, если там окажется и Парвиз, я надела красивую новую бирюзовую блузку, темно-синюю плиссированную юбку и свои любимые сандалии, которые на щиколотках завязывались лентами.

Он стоял в коридоре, поодаль от толпы гостей, среди молодых людей, которые курили и громко разговаривали. На нем был серый костюм в елочку, галстук-бабочка чуть сбился набок. Парвиз взглянул на меня и, как тогда в Дербенде, еле заметно скривил губы в той же доброй улыбке.

В тот вечер я помогала кузинам разносить чай, к чему прежде не выказывала ни малейшей охоты. Я выхватила из рук сестры поднос и, не обращая внимания на ее удивленно поднятые брови, направилась в гостиную. Сперва я подала чай старшим, начиная с мужчин в дальнем конце комнаты, и задержалась перед Парвизом. Я шагнула к нему, опустила поднос и улыбнулась, когда Парвиз взял чашку чая. Эту улыбку я долго репетировала перед зеркалом: я приподняла уголок губ, чтобы на левой щеке обозначилась ямочка, и стрельнула в него глазами.

Я притворялась: на самом деле мне было не до улыбок. Все то время, что я разносила чай, живот у меня сводило от волнения. Но мне все равно удалось привлечь внимание Парвиза. Он так смутился, что опрокинул чашку и пролил чай на поднос.

Парвиз пробормотал извинение. Я снова улыбнулась. Он трясущимися руками взял другую чашку. Он нервничал: я сочла это добрым знаком.

Я ушла в другую часть гостиной, поставила поднос. Взяла чашку, сунула за щеку кусок сахара и отхлебнула чай, наслаждаясь горячей сладостью. Мать Парвиза, ханум Шапур, сидела напротив меня. Вытянутое лицо, крючковатый нос, голова повязана платком – доказательство благочестия, демонстративное, как взгляд, который она устремила на меня. Ханум Шапур поднесла чашку ко рту, поджала губы и со стуком поставила ее на блюдце, расчетливо и метко выразив отношение к моему поступку. Мне даже показалось, что в гостиной на миг воцарилась тишина, хотя, конечно же, этого не могло быть.

Я посмотрела на Парвиза. Он разглядывал ковер.

Я вспомнила, что в Дербенде некоторые мои кузины вились вокруг него, соперничали за его внимание, причем были среди них и настоящие красавицы. Что, если Парвиз уже наметил кого-то из них себе в невесты? Ему двадцать шесть: женщина в этом возрасте считается торшиде, «прокисшей». Но у мужчин, разумеется, все иначе: мужчина может откладывать женитьбу столько, сколько ему хватит духу противостоять уговорам матери.

Я допила чай, попыталась поймать взгляд Парвиза, но тщетно. Под недреманным материнским оком он осторожничал и робел, так что я ничего не добилась.

Я вышла в сад. Во дворе поставили граммофон, бассейн накрыли толстыми широкими досками и устроили там место для танцев; в густых кронах платанов светились электрические фонарики (тогда они были еще в диковинку). По саду слонялись толпы молодых людей; были среди них и курсанты военной академии. Нам с сестрой разрешили потанцевать, поскольку братья присматривали за нами. Курсантов я терпеть не могла, не говоря о юношах моложе меня, зато умела танцевать все танцы, пусть и немного, и не намерена была упускать редкую возможность попрактиковаться.

Я разыскала сестру, схватила за руку и потащила танцевать. Вместе мы исполнили фокстрот, потом румбу и вальс, по очереди вели, наступали друг другу на ноги и в конце концов согнулись пополам от смеха.

– У тебя появился поклонник, – Пуран стиснула мою руку.

Я посмотрела, куда она указала кивком. В дальнем конце сада стоял в одиночестве Парвиз. Он поймал мой взгляд, я еле заметно махнула ему, и он тут же отвернулся. Его робость меня раздражала, но, по крайней мере, ему хватило смелости выйти за мной в сад.

– Сейчас проверим, – сказала я Пуран.

– Форуг! Не вздумай…

Но я не дослушала и направилась к Парвизу.

– Почему не танцуешь? – спросила я, уперев руки в боки. – Разве тебе не весело?

Казалось, он удивился, что я осмелилась заговорить с ним.

– Отчего ж, пожалуй, очень весело, – замявшись, ответил он.

Повисло молчание; я, как обычно, силилась и не могла подобрать слов.

– Тебе нравится Достоевский? – наконец выпалила я первое, что пришло в голову.

– Достоевский? – переспросил Парвиз.

Я кивнула.

– Конечно, мне нравится Достоевский. Русские – мастера этого жанра. Правда, поэзия мне нравится гораздо больше романов.

– Ты читаешь Хафиза? – поинтересовалась я.

– Ну разумеется, ведь Хафиз…

Я не дала ему договорить.

– Я обожаю Хафиза! Я знаю наизусть массу его стихов!