Голос пойманной птицы

Я ушла без пальто, Ками был в одной пижамке. Ветер кусался, Ками плакал все громче, но я словно не слышала. В какой-то момент я бросилась бежать. Я мчалась во весь дух, так что кровь стучала в висках, а коляска дергалась и раскачивалась. Постепенно я осознала, что меня кто-то окликает, просит замедлить шаг, быть осторожнее, но остановиться я не могла. Помню скрип тормозов и яростный визг колес; лишь тогда я очнулась от забытья и увидела, что вкатила коляску с Ками прямо в поток машин. Я в панике заглянула в коляску. Личико и ручки Ками покраснели от холода, но он крепко спал.

Во мне нарастала странная сила. Я думала, что материнство обуздает желание писать, но чем меньше времени я уделяла сочинительству, тем сильнее меня поглощали мысли о нем. С пришествием лета, когда полуденный зной сделался нестерпимым, я уходила с Ками к себе в комнату, прижимала его к груди, закрывала глаза и засыпала под трепет занавесок и шелест ветра в листве. Если задремать не получалось, я сажала Ками в колыбельку и слонялась по комнате. Однажды заметила свое отражение в зеркале и подивилась совершившейся перемене. Когда я была ребенком, Санам вечно пыталась меня откормить сластями и жирным рагу. У меня были костлявые коленки и плоская грудь. Даже во время беременности я оставалась худой, только живот увеличивался в размерах. И лишь сейчас, когда я стала матерью, моя фигура наконец обрела женственные очертания. Застыв в светлой шелковой комбинации перед зеркалом, я оглядела округлившиеся бедра, живот, налившуюся грудь. Ками зашевелился, я взяла его на руки, прижалась губами к черноволосой макушке, замурлыкала полузабытый мотив.

То были редкие часы покоя, которые я знала в этом доме. Тогда-то я задумалась о побеге.

12

Я из рода деревьев,

затхлый воздух меня истощает.
Птица уже мертвая мне завещала:
Запомни полет.
Предел всех сил, единенье,
единенье со светлым началом солнца,
вливание в разум света…
Зачем мне останавливаться?

«Остается лишь голос»

Я никому не сказала, куда еду и с кем планирую встретиться. Был понедельник, Ками только-только уснул, а свекровь удалилась к себе молиться и отдыхать. Я поставила колыбельку в гостиной: если Ками проснется и заплачет, его сразу услышат. Расправила на нем одеялко, поцеловала в лоб. Я несколько месяцев готовилась к этому дню, но отчего-то разволновалась. Негоже бросать Ками. Мне не следует уезжать.

Сквозь занавески в окна лился редкий притушенный свет. Если бы Ками шевельнулся, я наверняка отказалась бы от своих планов, но он крепко спал. Я взглянула на наручные часы. Четверть первого. Парвиз вот-вот вернется с работы обедать. Надо идти, или я навечно останусь в этом доме, точно в ловушке, из которой уже не выбраться. «Я поехала навестить мать» – оставила я записку Парвизу. «Вернусь в пятницу». По возвращении меня ждут скандалы, Парвиз еще долго будет хмуриться, молчать, но я отогнала эти мысли, взяла блокнот, плащ и вышла из дома.

На вокзале я расхаживала по перрону, то и дело озираясь от страха, что меня узнают и тогда всем планам конец. Свекровь проснется с минуты на минуту и обнаружит, что меня нет. Я была единственной женщиной на вокзале и, кажется, единственной, кто сел в поезд, но в тот день пассажиров вообще было мало. По счастью, мне не встретился никто из знакомых.

До Тегерана ехать двадцать часов. Я купила билет третьего класса – лучшее, что я могла позволить себе на деньги, которые откладывала несколько месяцев из хозяйственных средств. Сиденье было жесткое, спинка не откидывалась. Я прижалась лбом к дребезжащему стеклу и, опершись подбородком на ладонь, смотрела на удаляющиеся приземистые домишки Ахваза, на шатер рынка и голубой купол мечети. Сразу за городом началась пустыня, и меня охватило облегчение. Камни, песок, холмы – весь пейзаж был того же оранжевого оттенка, что и небо. Я смотрела на окутанные мягким сиянием горы вдали и чувствовала, что снова дышу.

Я расстегнула сумочку, достала сложенную бумажку, на которой записала адрес: переулок Занд, дом номер 22. Название мне было незнакомо, и, как туда идти, я представляла смутно. Я сунула записку обратно в сумочку, проверила, не забыла ли конверт со стихами. Взглянуть на них я не отважилась и оставила их лежать в сумочке.

Неуверенность, безрассудство, но больше всего радостное волнение, с которым я в тот первый раз уехала из Ахваза, позже покажутся мне знаком подлинной невинности – невинности, с которой я очертя голову ринулась в будущее, надеясь, что мой побег обойдется без последствий и сожалений.