Голос пойманной птицы

Снаружи было так ярко, что я сощурилась. На миг я замялась у дверей, глядя на крапчатые желтые листья под ногами. Уже потом я поняла, что пробыла в клинике месяц, тогда же я не знала, сколько времени прошло – дни или годы. В то утро я осознала лишь, что пропустила первые дни осени. Платаны облетели, вот-вот выпадет первый снег. Я в последний раз оглянулась через плечо на здание клиники, и Лейла мягко, но уверенно потянула меня прочь. Я послушно следовала за ней. До этого дня мы виделись всего дважды, но я не стала с ней спорить, когда она уверенно заявила: «Я обо всем договорилась, Форуг». Она придвинулась ближе ко мне, я впитывала бальзам ее голоса. Я понятия не имела, как ей удалось вытащить меня отсюда и куда она меня повезет, но меня это не беспокоило. Голова по-прежнему гудела от электрошока, ужасов изолятора, успокоительных и снотворных, которыми меня пичкали, но даже в таком состоянии я все-таки понимала: забрав меня отсюда, Лейла – ни больше ни меньше – спасла мою жизнь.

Часть третья. Новое рождение

18

Я еще поприветствую солнце,

ручей, звеневший во мне,
облака – мои воспарившие мысли,
мучительный рост тополей в саду,
что со мной переживали засухи,
стаи ворон, приносившие в подарок мне
ароматы ночных полей.
Мою мать, что жила в зеркале, –
одно лицо с моей старостью.
И землю,
чье воспаленное лоно
моя жажда повториться
засевала
зелеными семенами, –
я еще поприветствую.

«Я еще поприветствую солнце»

Много лет назад, когда в Тегеран приходила весна, с гор спускались цыгане с охапками веток белой шелковицы. Даже дети тащили вязанки ветвей на головенках или прижав к груди. У цыган были черные глаза, яркие узорчатые платки, оборчатые юбки до пят. Они всегда ходили босые. Шелковица, которую они приносили с гор, была сладкой, круглой и жесткой. Издали завидев цыган, горожане выходили им навстречу, и чем дольше и суровее оказывалась зима, тем больше радовались их возвращению. Из улицы в улицу, из переулка в переулок цыганам в руки обильно совали монеты, потому что наступил Новый год, время щедрости, милосердия и надежды.

Весной того года каждый прохожий в Тегеране, поглядев на гору Демавенд, увидел бы обещание новой жизни. В предгорьях буйно цвели маки, тюльпаны, гиацинты, платаны покрылись новой густой листвой, ветер с гор развеял столичный смог. Я лишилась мужа, сына, едва не лишилась жизни. Мне осталось только одно: желание сочинять, – но это единственное желание не давало мне покоя. Я тосковала, понимая, что никогда не избуду тоску, но уже ничего не боялась.

* * *

– Вот мы и пришли, – с этими словами Лейла ввела меня в комнату.

Из клиники Резаяна Лейла привезла меня к себе. Она приготовила мне комнату напротив собственной спальни. Небольшую, но светлую, с кроватью на деревянном каркасе, комодом, письменным столиком и стулом. В гардеробе я обнаружила новый зеленый шелковый халат и тапочки в тон; вскоре шкаф заполнили красивые платья, блузки и юбки. Из окна открывался вид на огороженный стенами сад, деревья и шпалеры. Дальше начинались горы.

В ту первую ночь Лейла сидела со мной, пока я не заснула. Когда я открыла глаза, было темно. Я пробралась в комнату Лейлы и сидела там довольно долго, дожидаясь ее пробуждения: Лейла сказала мне, что я проспала двое суток кряду. Я ушла к себе и снова уснула.

В один из дней, когда действие лекарств наконец-то ослабло и я немного окрепла, Лейла взяла меня за руку и провела по дому, показала одну за другой все комнаты, от гостиной до кухни. Последней была библиотека; я вслед за Лейлой вошла в комнату. Книги здесь были всюду: лежали на столиках, на кушетках, громоздились в каждом углу.

Под взглядом Лейлы я осмотрела комнату.

– Надеюсь, тебе здесь будет уютно, – произнесла она. – Туалет в конце коридора. Чуть погодя к тебе зайдет моя экономка: если захочешь есть или пить – скажи ей, она принесет. Я вернусь к четырем – или раньше, смотря по тому, когда закончится встреча. Хорошо?

Я кивнула.

– Тут чудесно, – сказала я. – Спасибо.

Я уселась в кожаное кресло у окна и долго слушала тишину. За окном слышен был только шелест ветра. В клинике Резаяна тишина ощущалась иначе. Она угнетала, пугала, терзала. Здесь тишина успокаивала, радовала душу, облегчала страх.