Голос пойманной птицы

– Проголодалась? – в дверях появилась Лейла, вскинула руки, потянулась свободно, как кошка. Я удивилась: раз есть экономка, зачем готовить самой, – но едва она чиркнула спичкой, чтобы зажечь плиту, я поняла, что Лейла обожает готовить. Я наблюдала за ней, усевшись на табурет. Полки были уставлены мисками, кувшинами, банками с медом, специями, травами, бутылями с вином. Время от времени Лейла оглядывалась на меня, чтобы объяснить что-то или выслушать мой ответ на очередную ее историю. Я немного ее стеснялась и поэтому отмалчивалась, слушала и рассматривала ее.

Обед был простой: белая рыба и рис с зеленью. Я уплела две порции. Было неловко, что мне подает еду не кто-нибудь, а принцесса, но Лейла делала это так непринужденно, по-свойски, словно ее любезность была всего лишь продолжением нашего разговора. После еды мы уселись, скрестив ноги, у огня, и за стаканом сладкого чая Лейла рассказала о себе.

– Мой отец был шахом из династии Каджаров, – начала она. – Однажды он поехал в южные края, чтобы подавить восстание на своих наследных землях. И вернулся оттуда с невестой – моей матерью. – Она сунула за щеку кусок сахара, отпила чай и продолжила: – Ему было шестьдесят три, у него было девять жен, десятки детей, он был наследником трона. Ей было тринадцать, и она была смуглой, черноглазой провинциалкой из племени бахтиаров.

Пока она рассказывала, я рассматривала комнату. Яркие узловатые шерстяные ковры, обилие золотых браслетов на обоих запястьях Лейлы, босые ноги, копна черных кудрей – теперь я понимала, что все это она унаследовала от матери-бахтиарки.

– А твоя мать, какая она была?

– Добродушная и молчаливая, но по-своему смелая. Когда прочие жены придирались к ней, она не устраивала скандал. Всегда поступала как считала нужным и не давила на меня, как обычно давят на дочек. Мы с братом, Рахимом, были единственными близнецами в гареме. В детстве я вертела им как хотела. Он ходил за мной хвостиком, и, когда настала пора учиться, ему пришлось нелегко.

– Почему?

Она улыбнулась.

– Учитель приходит, а Рахим не хочет меня отпускать. Так что я занималась вместе с ним. Причем, по-моему, куда усерднее: мне больше нравилось учиться, особенно стихосложению. В один год я переписала от руки все стихотворения Саади. Старшие жены считали нелепым воспитывать дочь как сына, но, по-моему, маме нравилось дразнить этих ханжей.

– И отец ей потакал? Он не возражал, чтобы ты училась?

– В общем, да. Он тогда уже был очень стар и толком не замечал, чем она там занята. Он умер, когда нам с Рахимом было тринадцать. – Лейла замялась, нахмурила лоб. – А через год не стало и матери. Она была еще молода. Мне не верилось, что ее больше нет. Да и сейчас не верится. – Она покачала головой, и я поняла, что боль ее не утихла. Лейла откашлялась и продолжила: – Рахима отправили учиться за границу, в школу-пансион. Жестоко, конечно, было разлучать его с домом, но ничего не попишешь: так решила семья.

– А тебя?

– Меня хотели выдать замуж, – ответила она. – Что же еще?

– И выдали?

Она вновь покачала головой.

– Нет, хотя я была бы не против – точнее, мне хотелось ухаживаний. Беда в том, что старших папиных жен мое замужество совершенно не заботило. У них были собственные дочери. В общем, прошел год, за ним другой…

– Как ты здесь оказалась? – перебила я, откашлялась и пояснила: – Причем одна?

– Со старшими женами мы никогда не были близки, так что, когда мамы не стало, а Рахима отправили в Англию, я оказалась предоставлена сама себе. Когда нам с братом исполнилось по восемнадцать, мы унаследовали кое-какое состояние. В основном эти деньги принадлежали ему, но… это другая история. Еще ему достался этот дом, – она обвела рукой комнату, – а поскольку брат в нем жить не собирается, то я и переехала сюда.

Она допила чай и рассказала, что, когда объявила о своем решении уехать из дворца (и это будучи незамужней), родня обозвала ее «бесстыжей эгоисткой». Чтобы женщина жила одна? Неслыханная дерзость! Поведение Лейлы их раздражало, она же в ответ игнорировала их. Лейла увлекалась переводами, литературой и толком не замечала их неодобрения, что равнялось самому отчаянному бунту.

– Я могла жить, как хотят они или как хочу я, – заключила она. – Выбрать было несложно.

Мне хотелось узнать больше о ее жизни, но в ту минуту я ограничилась тем, что спросила, давно ли она здесь живет.

– Восемь лет.

– Тут очень красиво.

– Да. В этой части Тегерана до сих пор чувствуешь себя как в деревне, правда?

Я кивнула. Удаленность ее дома от столицы поразила меня в первый визит, теперь же я в полной мере осознала ее преимущества. Для того, кто хочет жить один и располагает необходимыми средствами, лучшего места нельзя пожелать.

Она налила нам еще чаю, и я поняла, что настал мой черед рассказывать. У меня сложилось впечатление, что Лейла знала или хотя бы догадывалась о многом из того, что случилось со мной за последний год: обо мне часто писали в газетах, многое из написанного было ложью, кое-что было правдой. Но с чего же начать?

– Я бросила мужа, – сказала я и, помедлив, добавила: – И ребенка.