Голос пойманной птицы

Я перевела взгляд с Камалиазада на Джавади, силясь понять, не шутка ли это. Оказалось, нет.

– От благодарностей я воздержусь, – Джавади впился в меня взглядом, – лучше ответьте мне на один вопрос, госпожа Фаррохзад.

Я вспыхнула.

– Да?

– А если люди и правда глупы?

– Прошу прощения?

– Скажем так, пристало ли творцу опускаться до уровня умственных способностей окружающих – или тех, кто стоит перед ним?

Его слова дышали такой злобой, что смущение мое вмиг улетучилось.

– Оскорбляя других, вы лишаете себя всякой возможности поспособствовать их развитию, а не желая признавать их мнение сколь-нибудь важным, вы отказываетесь от главной цели творчества.

– И в чем же она заключается? – спросил Дарьюш Гольшири.

– Вы наверняка и сами знаете, господин Гольшири.

– Мне интересно услышать это от вас, госпожа Фаррохзад.

– В том, чтобы налаживать связи, – ответила я. – И не только между идеями, но и между людьми.

Он легонько кивнул и улыбнулся – мне показалось, с одобрением. Или даже с восхищением. Я вздернула подбородок, глубоко вздохнула и улыбнулась в ответ.

* * *

Какая бы сила ни тянула меня прочь от того места, где бы мне следовало быть, от той жизни, которую мне следовало бы вести, – я ее не утратила. Она осталась во мне – и теперь влекла меня в другую сторону.

Вечеринка закончилась глубоко за полночь: уже забрезжил рассвет.

– Расскажи мне о Дарьюше Гольшири, – попросила я Лейлу, когда ушли последние гости. – Ты хорошо его знаешь?

Она была порядочно пьяна, глаза ее блестели. В одной руке она держала бокал вина, другой обняла меня за талию, и мы вместе поднялись по лестнице.

– Мы знакомы очень давно, наши семьи были близки, но по-настоящему Льва не знает никто, что лишь доказывает его гениальность. Он начинал внештатным корреспондентом американских информагентств. Теперь все его называют первым серьезным иранским режиссером. Его фильмы смотрят за рубежом.

Мы добрались до площадки, и Лейла остановилась поправить бретельку платья.

– Я слышала, он любит брать на работу людей с небольшим опытом или вообще без опыта в кинематографе. Особенно писателей и поэтов.

– Писателей и поэтов? Почему?

– Разве ты не знаешь? Десять лет назад все хотели быть писателями и поэтами. Теперь все хотят быть кинематографистами. Им кажется, что это кратчайший путь к славе. – Она закатила глаза. – Дарьюш Гольшири и сам начинал как писатель. С той лишь разницей, что у него это действительно получалось. Не знаю, почему он перестал писать. Как бы то ни было, теперь у него своя киностудия, он набирает писателей со всей столицы и всем находит работу. Я слышала, недавно он заказал сценарий Садеку Чубаку[38].

– Какой он? – спросила я, когда мы вошли в ее комнату. – Я имею в виду, помимо кино.

– Высокомерный. – Лейла присела на кровать. – Бескомпромиссный. – Она расстегнула сережки, сняла туфли, растерла ступни, подняла на меня глаза. – А почему ты спрашиваешь?

– Хочу поискать работу, – выпалила я наобум, потому что эта мысль пришла мне в голову только что. – Если он берет на работу писателей, может, и для меня там что-нибудь найдется. – Чем дальше, тем разумнее казалась мне эта мысль. – Что скажешь?

Лейла озадаченно нахмурилась.

– Ты же знаешь, что можешь жить здесь сколько пожелаешь? И что тебе незачем беспокоиться о работе?

– Знаю. Но мне хочется. Работать, я имею в виду.

Она взглянула на меня, склонив голову набок.

– Ты хочешь работать на студии Гольшири?

– Почему бы и нет.

Лейла ничего не ответила, я подумала, что она примется меня расспрашивать, отговаривать, но она сказала лишь:

– Вот и славно.

21

Я подъехала к студии Гольшири на шикарном синем спортивном автомобиле, подаренном год назад Лейлой: мне никогда не делали таких дорогих подарков. На мои протесты она лишь отмахнулась:

– Так ты сможешь вернуться к жизни и ни от кого не зависеть.

Она с удовольствием учила меня ездить. Мы неделю тренировались на извилистых дорожках за ее домом. Я сразу же полюбила водить машину: мне нравились свобода и сила, увлекающие меня вперед, меня охватывал восторг, когда я вовремя переключалась на пониженную передачу; автомобиль казался мне продолжением моего тела, когда я катила по горным серпантинам или на прямой выжимала до упора педаль газа и меня вдавливало в спинку сиденья.

Но в то утро я сжимала руль трясущимися руками и плелась еле-еле, так что едва не опоздала на работу.

– Значит, вы и есть поэт Форуг Фаррохзад! – сказал узкобедрый юноша по имени Амир, который в первый день встретил меня на студии.

– Да, это я.

Он оглядел меня с головы до ног. Я была в плаще, черной юбке клеш, блузке в горошек и красных туфлях на низком каблуке. Юноша улыбнулся и ответил:

– Я читал ваши стихи.

– Правда? – Я сняла плащ. – И какие же?

– Все! В школе мы передавали их из рук в руки. Девчонки наши их обожали. Знали их наизусть.

Мне говорили, что «Грех» и кое-какие из новых моих стихов любят студентки и старшеклассницы, но я только сейчас услышала об этом из первых уст. Я улыбнулась.

– А вы? Вам они тоже нравились?

– Да, я знал их наизусть. Отличные стихи. Наверняка помню до сих пор. Хотите, прочту?