Голос пойманной птицы

– Может, потом, когда мы получше узнаем друг друга, – улыбнулась я.

Я ожидала, что он рассмеется; он рассмеялся, и я поняла, что мы поладим.

Я прошла за Амиром в приемную, он указал на свободный стол и объяснил, что мне предстоит выполнять обязанности секретарши, а когда выпадет свободная минутка, перепечатывать синопсисы и сценарные заявки. Я встревожилась, поскольку не умела пользоваться машинкой. Стихотворения я писала от руки, печатать мне не доводилось.

– Ничего, научитесь, – успокоил меня Амир, когда я поделилась с ним своими сомнениями. – Кстати, – между прочим спросил он, – вы что-нибудь знаете о том, как снимают кино?

– Примерно столько же, сколько об обязанностях секретарши, и гораздо, гораздо меньше, чем о поэзии.

– Что ж, судя по вашим стихам, вы в этом профессионал, – заметил Амир, – но зачем вам тратить время на нас?

Я рассмеялась.

– Сколько поэтов, по-вашему, зарабатывают на жизнь стихами?

Он не ответил.

– Вот именно, Амир-джан. Ни один.

В то первое утро за столиком в душной и тусклой приемной я разбиралась, как работает селектор. Самый младший ассистент, Амир писал рекламные тексты лучше всех на студии. Работал он зверски-сосредоточенно, на меня почти не обращал внимания, и я радовалась этой свободе. Мне повезло, что меня вообще взяли: мало кто из женщин ходил на работу. Остальные сотрудники меня едва замечали – скорее всего, они думали, что я толком не умею ни читать, ни писать и сижу тут в лучшем случае для украшения, а потому и не заговаривали со мной.

Днем я, то и дело озираясь, отважилась пойти к кабинету Дарьюша Гольшири. Я не видела его с вечеринки у Лейлы, но постоянно возвращалась мыслями к нашей беседе. Я думала о нем не переставая. Все время вспоминала его насмешливую улыбку, блестящие карие глаза. Гадала, что именно значит его внимание (если, конечно, оно вообще что-то значило).

В четыре часа я, набравшись смелости, спросила у Амира, когда же я увижу нашего босса. В царящей на студии напряженной тишине, казалось, наш разговор слышали все до единого.

– Он обычно где-то на съемках, – пояснил Амир, делая пометки в материалах для прессы. – Или у себя на студии в Даррусе, это в северной части Тегерана. Он лично занимается монтажом. Он очень дотошный. И упорный. Порой проводит на студии по нескольку недель, а здесь не показывается вовсе. – Он поднял глаза. – А почему вы спрашиваете?

– Просто так, – я притворилась, будто разглядываю папку в моих руках. Гольшири я не увидела ни в тот день, ни на второй, ни на третий. Я-то думала, что после нашей дружеской болтовни на вечеринке он обрадуется, встретив меня на студии, а то и сам захочет меня разыскать, но он ничего такого не сделал. Недели через три он наконец приехал, и мне показалось, он даже не знал, что я теперь работаю у него.

Однажды вечером я вернулась домой с работы и взлетела по лестнице в комнату Лейлы, на ходу стаскивая перчатки. Мне не терпелось ей рассказать, что Амир попросил меня помочь с редактурой нового сценария. Но сообщить ей об этом не удалось. Я ступила на площадку возле ее двери и замерла как вкопанная. Из комнаты доносились голоса. Мне показалось, что я услышала плач. Дверь была приоткрыта, я осторожно заглянула в щелку. Спиной ко мне стоял высокий мужчина с блестящими черными волосами. Молодой, лет двадцати пяти – тридцати; под тонкой рубашкой проступали лопатки. Лейла сидела в кресле, волосы падали ей на лицо. Она держалась за лоб, по ее щекам катились слезы.

Я испугалась, что, если пошевелюсь, они заметят меня. Решила, что мужчина – ее любовник; по их напряженному шепоту подумала, что они ссорятся. Я стояла на площадке, гадая, что все это значит, но чуть погодя все же отважилась уйти: толстый ковер заглушил мои шаги.

В седьмом часу я спустилась на кухню. Лейла резала петрушку и кинзу для рагу. Глаза ее покраснели от слез, но о своем посетителе она не упомянула. Я рассказала ей, как помогала Амиру редактировать сценарий, она великодушно выслушала меня, спросила, о чем он, что я о нем думаю.

Лейла была рассеянна. Молчалива. Перебирая зелень, выронила нож, и он со стуком упал на пол. Она наклонилась, подняла его, но неловко, и порезала руку.

Я перевязала ей ладонь полотенцем, чтобы остановить кровь. Лейла взглянула на меня – впервые за вечер, и я догадалась: она знает, что я видела ее гостя.

– Брат приезжал, Рахим, – сказала она. – Он связался с «Туде» и теперь…

– Твой брат – коммунист? – перебила я. Судя по тому, что мне доводилось слышать, коммунисты все бедняки, собираются в грязных темных подвалах и читают запрещенные западные книги, хотя что это за книги и почему они запрещены, я не знала. Я представила себе брата Лейлы в образе бородатого революционера в потрепанной рубашке. Какая нелепость.

Она заметила мое недоумение.

– Да у нас чуть ли не половина коммунистов – из богатых, а то и знатных семейств. Кому, как не им, понимать все их пороки? Переворот его изменил, но он всегда был идеалистом, причем бескомпромиссным. Слышать не хотел ни о наследстве, ни об этом доме.

– И теперь у него проблемы с правительством?