Голоса деймонов

Описание вдохновения в последних строфах поэмы уже не имеет ничего общего с реками или источниками. Поэт рассказывает, как ему однажды явилась в видении абиссинская дева, играющая на гуслях, и восклицает:

О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне ‹…›
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Всё возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог.

Иными словами, «я мог бы рассказать об этом так, что все это появилось бы на свет от одних моих слов»:

Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б, как гроза:
— Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И, этой грезы слыша звон,
Сомкнемся тесным хороводом,
Затем, что он воскормлен медом
И млеком Рая напоен!

Итак, перед нами другие образы вдохновения: один из них основан на музыке из грез, другой — на вкушении некой магической или священной пищи. (Впрочем, насчет райского млека возникает вопрос: откуда оно берется? Из чьих сосцов течет это млеко Рая? Может, в Раю есть священная корова?)

Но главный, самый желанный для поэта образ — тот, который он хотел бы воплотить в жизнь, — это образ «солнечного чертога», из которого слышны одновременно «напевы влаги и пещер»; шум реки, вырывающейся из-под земли и снова скрывающейся из виду; рыдания женщины, плачущей о своем возлюбленном демоне, и голоса праотцов, возвещающие войну, — истории из прошлого и будущего.

В «Сказании о Старом Мореходе» — действие которого, как известно, происходит в море и на протяжении всей поэмы у нас «кругом вода, но не испить / Ни капли, ни глотка»[55], — источник появляется в тот самый момент, когда мучения морехода достигают предела, и этот источник несет с собой спасение и благодать в самом буквальном смысле. Мореход страдает в одиночестве на неподвижном корабле, среди трупов своих товарищей, с подвешенным на шею мертвым альбатросом: его терзают жажда и чувство вины, но он не находит в себе сил молиться о прощении. Над гладью недвижного моря сияет месяц.

Но, красных отсветов полна,
Напоминала кровь волна
В тени от корабля.
А там, за тенью корабля,
Морских я видел змей.
Они вздымались, как цветы,
И загорались их следы
Мильонами огней.
Везде, где не ложилась тень,
Их различал мой взор.
Сверкал в воде и над водой
Их черный, синий, золотой
И розовый узор.
О, счастье жить и видеть мир —
То выразить нет сил!
Я ключ в пустыне увидал —
И жизнь благословил.
Я милость неба увидал —
И жизнь благословил.
И бремя сбросила душа,
Молитву я вознес,
И в тот же миг с меня упал
В пучину Альбатрос.

Любовь приходит в образе живительной воды, и мореход обретает спасение. Он возвращается домой и посещает лесного отшельника, а тот, выслушав рассказ морехода, отпускает ему грех. Но отныне мореход должен снова и снова рассказывать свою историю:

Брожу, как ночь, из края в край
И словом жгу сердца
И среди тысяч узнаю,
Кто должен исповедь мою
Прослушать до конца.

Создается впечатление, что история старого морехода (как и любая другая история) — это некий сосуд, до краев наполненный драгоценной влагой, нести который надо очень осторожно, чтобы не расплескать. Но вот, наконец, находится подходящее место, в котором эту влагу можно излить не без пользы, — и только тогда мореход рассказывает свою историю. Однажды я почти бессознательно использовал этот образ в разговоре с человеком, который хотел, чтобы я бросил работу и поехал в Америку выступить на какой-то конференции. Я сказал ему: я и так едва несу свою историю, как чашу, полную до краев, через поле, усеянное препятствиями, а вы бросаете мне новые камни под ноги!