Голоса деймонов

Но такие ситуации, которые не касаются Тома напрямую, — ситуации, в которых мы не слушаем его мысли и не следим за его действиями, — встречаются редко. Всего пять или шесть раз за всю книгу рассказчик отвлекается от Тома, чтобы сообщить о чем-то, что происходит с другими персонажами и в других местах:

Алан Китсон расстроился бы, узнай он, что миссис Бартоломью сладко-сладко спит. Вставные зубы в стакане с водой на прикроватной тумбочке злобно скалились в лунном свете, но беззубый рот счастливо улыбался приятному сну. Старушке снилось детство.

Или вот, мама Тома и Питера смотрит на спящего Питера:

Ему явно что-то снилось, он улыбнулся, потом вздохнул. Вдруг на лице мальчика появилось такое отсутствующее выражение, что мать наклонилась над ним, желая разбудить и позвать обратно, но так и не решилась.

Но за исключением этих редких моментов мы, читатели, остаемся с Томом. Фактически, мы сидим у него в голове. Мы отождествляемся с ним настолько полно, что, к примеру, одна любопытная деталь из следующего отрывка, скорее всего, проходит для нас совершенно незамеченной:

[Мысли Тома снова вернулись к саду: сейчас он думал он нем постоянно.] Он был на волосок от того, чтобы выдать тайну.

Что означает это «сейчас»? Какой-нибудь педант, без сомнения, заявил бы, что вместо «сейчас» следовало написать «на этом этапе». Ведь мы читаем о времени Тома, а не о нашем собственном, тогда как понятие «сейчас» принадлежит нашему времени, а не его. Но с другой стороны, и это не вполне справедливо: ведь мы живем в XXI веке, а книга написана в 1958 году. Так что, по большому счету, понятие «сейчас» должно относиться не к нашему времени и не ко времени Тома, а ко времени создания книги.

Но, разумеется, мы воспринимаем это слово иначе. К тому моменту, как это слово появляется в повествовании, мы успели сблизиться с Томом настолько, что его время становится нашим (по крайней мере, на то время, которое мы проводим за чтением о Томе). Мы отождествились с ним, мы сочувствуем ему, и его мысли — а заодно и его «сейчас» — отчасти становятся нашими.

И тут начинается самое интересное, потому что (как я уже упомянул в связи с «Эммой») хороший писатель рассказывает историю так, что мы не замечаем переходов между взглядом на Тома со стороны и взглядом самого Тома, взглядом Тома «тогда» и взглядом Тома «сейчас», взглядом с точки зрения Тома как такового и нашим собственным взглядом, окрашенным мыслями и чувствами Тома, с которым мы частично отождествились. Если не присматриваться специально, мы просто не обращаем на все это внимания. Все подобные переходы, плавные и легкие, кажутся совершенно естественными, хотя на самом деле это сложные психологические маневры.

Но кто их совершает?

«Что значит „кто“? Конечно, Филиппа Пирс!» — воскликнет мистер Здравый Смысл, он же Читатель-которого-не-одурачишь. Но если мистер Здравый Смысл действительно так считает, он уже благополучно одурачил себя сам. Минуту назад я говорил о рассказчике и употребил по отношению к нему местоимение «она». Мистер Здравый Смысл проглотил это, не поморщившись, полагая, что я имел в виду автора. А вот и нет! Я имел в виду именно рассказчика — и с таким же успехом мог бы обозначить его местоимением «он». Действительно, что мешает этому бесплотному голосу рассказчика оказаться мужским?

«Но разве автор и рассказчик — не одно и то же?» — вопрошает мистер Здравый Смысл, едва скрывая негодование.

Отвечаю: нет! Рассказчик — это персонаж, придуманный автором, точно так же как Том и Хетти, дядя Алан и тетя Гвен или, если уж на то пошло, как мистер Вудхаус и Эмма, мистер Найтли, мисс Бейтс и все остальные персонажи романа. Однако нужно иметь в виду, что рассказчик — персонаж очень необычный: он проявляется только в форме бесплотного голоса. Лично я полагаю, что на самом деле рассказчик вообще не человек, и его отношения со временем — одна из особенностей, выдающих его (или ее) сверхъестественную, нечеловеческую природу.