Голоса деймонов

Душа: духовная, или нематериальная, часть человека, нередко считается бессмертной; нравственная, эмоциональная или интеллектуальная природа личности…

И так далее. Я знаю, как употребляют эти слова другие люди, и знаю, как мог бы употреблять их сам; я безо всяких проблем понимаю предложения, в которых они содержатся. Короче говоря, я могу манипулировать ими, как монетками или фишками в игре, не нарушая правил и получая осмысленные результаты в контексте этой игры.

Но все дело в том, что в эту игру мне играть не хочется. Я ни за что не стану рассуждать о чьей-либо духовной жизни, глубокой духовности того или иного человека и так далее, потому что для меня все это не имеет смысла. Я просто отказываюсь говорить о подобных вещах, потому что когда я слышу, как другие люди рассуждают о духовности, для меня на самом деле за этим не стоит ничего, кроме некой неопределенной эмоциональной приподнятости в сочетании с подлинной добротой и скромностью, с одной стороны, и самомнением и гордыней — с другой. Это то, чем люди хотят казаться. Это то, что они предлагают миру, взаимодействуя с ним. Но, на мой взгляд, гораздо легче, понятнее и честнее просто говорить о доброте и скромности — ну, или о самомнении и гордыне, — не пытаясь замаскировать их под что-то еще. Достоинства, которые подразумевает слово «духовность», на мой взгляд, можно прекрасно — и гораздо более честно — передать другими одобрительными словами, так что всякая нужда в понятии «духовность» попросту отпадет.

Но, по правде сказать, на слово «духовный» я реагирую несколько острее, чем может показаться по предыдущим рассуждениям. Признаться, оно вызывает у меня отвращение. Мне сразу приходят на ум портреты святых и мучеников, написанные художниками эпохи барокко и Контрреформации: эти ужасные, неопрятные старики, с гнилыми зубами, в каких-то пыльных темных хламидах, возводящие к небу глаза, пылающие фанатизмом; и эти прелестные девушки в пышных одеждах, с приоткрытыми ртами и огромными глазами, тоже устремленными к небесам и пылающими фанатизмом; и эти мученики, которым сдирают плоть с костей, а они все так же смотрят куда-то в небо глазами, пылающими фанатизмом, — смотрят на Деву Марию, на явление Креста или на что-то еще, парящее в воздухе прямо у них над головой. И, глядя на них, понимаешь: того, на что они смотрят, на самом деле не существует. Если бы вы стояли с ними рядом, то не увидели бы Девы Марии на облачке, повисшем в шести футах над землей. Вы бы не увидели ничего, кроме гнилых зубов, или пышных одежд, или пытки, которую терпит мученик, — ничего, кроме этого, да еще фанатичной страсти, написанной на лице у каждого такого персонажа. Все эти мученики и святые видят то, чего нет. В сущности, они галлюцинируют.

Итак, слово «духовный» для меня нагружено однозначно негативными обертонами. Мне представляется, что всякий, кто использует это слово, либо обманывает сам себя, либо вешает лапшу на уши другим людям. И всякий раз, когда я слышу его или вижу напечатанным, у меня возникает автоматическая реакция скептицизма.

Разумеется, это моя проблема, и мне с ней надо разбираться, потому что я знаю людей, чья искренность, честность и ум не вызывают сомнений, а между тем они употребляют это слово без зазрения совести. Но все равно мне кажется, что говорить открыто о своей «духовной жизни» — ничуть не лучше, чем рассказывать во всеуслышание о том, как ты занимаешься сексом. Разве это не личное дело каждого? По-моему, это слишком интимные вещи, чтобы заявлять о них вслух.

Еще одно слово, которому мне (мягко говоря) трудно найти разумное применение, — это слово «Бог». Я не верю в Бога и не понимаю, каким образом кто-то может сказать что-то правдивое или полезное о существе, которого нет. И я не вижу смысла, например, в высказываниях наподобие этого: «Бог любит каждого человека так, будто это — единственный человек на Земле».

Такие заявления удручают меня как совершенно безосновательные и, более того, не поддающиеся проверке.

Кроме того, аргумент, высказанный в главе «Молчание Бога», — аргумент, облеченный в слова Р. С. Томаса: «Это великое отсутствие, подобное присутствию», — представляется мне попыткой съесть один пирог дважды, и это — просто запредельная наглость. Или вот, Симона Вейль: «Богоотсутствие — форма Божьего присутствия».

Предполагается, что мы здесь говорим о серьезных вещах — не менее серьезных, чем, например, те, о которых говорят в зале суда. Но если на перекрестном допросе вы заявите: «Сам факт того, что я это сделал, доказывает, что я этого не делал», — обвинение в неуважении к суду вам гарантировано. В сущности, линия аргументации выглядит так: «Бога не видно и не слышно; нет никаких признаков того, что он вообще существует; однако вера в него свидетельствует не об умственной неполноценности, а о глубокой духовности».