Голоса деймонов

В-четвертых, есть так называемый имплицитный автор, самая неуловимая из всех этих теневых фигур. Отличие реального читателя от имплицитного понять нетрудно, но с имплицитным автором дело обстоит куда сложнее, хотя и он выполняет совершенно реальную функцию. Возможно, будет проще, если мы назовем его подразумеваемым автором. Это персонаж, который, по мнению читателя, стоит за книгой, — сочетание всех мнений и установок, опыта, литературного мастерства и так далее, участвовавших в создании текста.

В пятых, есть рассказчик, или нарратор. Это голос, рассказывающий историю. Когда-то я преподавал английский будущим педагогам, и один из принципов, который многим моим студентам было не так-то просто понять, заключался в том, что голос, излагающий события от третьего лица, допустим, в романе «Ярмарка тщеславия», — это голос не самого Теккерея, а рассказчика, и рассказчик этот — такой же вымышленный персонаж, как Бекки Шарп или Родон Кроули.

Итак, рассказчик «Темных начал» — это голос, который вы слышите или видите на странице; за ним стоит имплицитный автор — воображаемый «я», присутствие которого подразумевает читатель и который, по всей видимости, управляет рассказчиком и несет ответственность за общие установки и выводы из произведения в целом; и, наконец, за всем этим стою реальный я, который закончил писать эту трилогию давным-давно и сейчас занимается чем-то совершенно другим.

Что касается имплицитного читателя — того читателя, на которого, по-видимому, рассчитан текст (этот конкретный текст), — то это, я полагаю, умный человек любого пола и возраста, который интересуется многими вещами и способен сочувствовать, но, пожалуй, недолюбливает длинные объяснения и рассуждения, не связанные с сюжетом напрямую. И, наконец, об актуальном читателе вообще ничего определенного сказать нельзя. Кто он? Может быть, вы, может, ваш сын или дочь, а может — ваша мать или отец. Так или иначе, это человек, о жизни и прошлом, о личности, убеждениях и мнениях которого реальный автор, имплицитный автор и рассказчик не знают ровным счетом ничего.

Более того, сам по себе акт чтения не так уж прост. Это не просто процесс, в ходе которого идея, образ или история, основанная на определенной последовательности событий, передается от одного сознания к другому в неизменном виде. Передачей сообщений из одного места в другое в неизменном виде занимаются Почтальон Пэт или служба экспресс-доставки, но человеческий разум так не работает. Только задумайтесь на минуту о том, какими разными способами мы читаем: бегло пролистываем газету; погружаемся с головой в увлекательный роман; придирчиво изучаем научную статью, то и дело прерываясь, чтобы сделать выписку, заглянуть в справочник или сравнить этот текст с другими исследовательскими работами.

И еще подумайте о том, от чего зависит легкость восприятия текста, и о том, какое воздействие на читателя могут оказывать те или иные нюансы. Вот один маленький пример: несколько лет назад газета «Гардиан» изменила свою политику в отношении использования прописных букв. Теперь такие слова и выражения, как «Премьер-Министр» и «Министерство Внутренних Дел», и даже названия организаций, наподобие «Королевское Общество по Предотвращению Жестокого Обращения с Животными», печатаются целиком строчными буквами, и это страшно раздражает, потому что прописные буквы — это один из тех сигналов, которые указывают нам, что название можно прочесть бегло, не заостряя на нем внимания[92]. По существу, эта новая политика вынуждает вас читать газету неудобным вам способом. Схожим образом роман, напечатанный слишком мелким шрифтом и с маленькими межстрочными интервалами, воспринимается тяжелее, чем обычно. Все подобные мелочи важны: они непосредственно влияют на наше восприятие.

Кроме того, есть немало вещей, которые мы, читатели, сами привносим в текст: наши ожидания, наши интеллектуальные ограничения или, напротив, таланты, накопленный опыт знакомства с другими текстами и предположения, которые мы строим по поводу этого конкретного текста по ходу чтения. Все это необходимо: не привнося ничего от себя, мы попросту не смогли бы понять, о чем говорится в той или иной книге. И все это неизбежно: мы не можем читать книгу, так сказать, с чистого листа, делая вид, будто ничего не знаем, ничего не ждем и пришли к этому тексту в совершенно девственном состоянии ума. Чтобы вынести что-то из текста, мы сначала должны что-то привнести в него. Это и есть великая демократия чтения и писательского труда: читатель на равных с автором участвует в формировании смысла книги.

Но из-за этого всего рассуждать о смысле книги оказывается гораздо труднее, чем могло бы показаться поначалу.