Голоса деймонов

Но для начала нужно принять во внимание определенные последствия, которые повлекла за собой смерть Бога. Что происходит, когда мы вдруг понимаем, что нам не во что верить? Ответ, среди прочего, зависит от нашего склада характера. Например, Г. К. Честертон, если верить слухам, сказал нечто вроде того, что если человек перестает верить в Бога, то с этой минуты он не верит больше ни во что и вместе с тем готов поверить во что угодно. Таким образом он предостерегал своих читателей об опасностях астрологии, оккультизма и новомодных религий, особенно тех, что пришли из такого порочного места, как «Восток». Честертон был великолепным мастером афоризмов, и если прислушаться к нему, наши детские страхи и предрассудки могут быстро разрастись до размеров универсальной истины. Поэтому важно помнить: если какая-то мысль подана красиво, это еще не повод принимать ее на веру.

Человек с другим складом характера находит другие способы выражения. Печальный рокот отступающего моря Веры, который услышал Мэтью Арнольд на побережье близ Дувра, впечатляет сильнее, чем слова Честертона, — по крайней мере, до тех пор пока мы, вслед за Э. Н. Уилсоном, не поймем, что метафора продумана не до конца: ведь если ждать достаточно долго, отлив сменится приливом. Впрочем, если не вдумываться, образ делает свое дело. Но то, что предлагает Арнольд как средство от утраты веры: «Любимая, так будем же верны / Друг другу…»[93] — это не настоящее лекарство, а всего лишь паллиатив. Оно лишь снимает симптомы, но не излечивает недуг. Если бы Арнольда и впрямь тревожила смерть Бога, то даже в объятиях возлюбленной он смотрел бы ей через плечо на мир — и видел бы, что звезды холодны, и ночь пуста, и Бога больше нет.

Дешевый ужас перед чудовищными и порочными чужеземными богами, нагнетаемый Честертоном (который как-то писал о «зловещих формах», скрытых в узорах турецкого ковра, — а затем эту странную идею подхватил К. С. Льюис, у которого Ведьма убивает Аслана ножом «причудливой и зловещей формы». Что такое зловещая форма? Полная чушь, вот что это такое!), равно как и прискорбная неосведомленность Мэтью Арнольда о динамике приливов, — реакции сугубо эмоциональные. Гораздо более осмысленным кажется знаменитое и совершенно серьезное высказывание Джордж Элиот о Боге, Бессмертии и Долге: «Сколь непостижим первый, сколь невообразимо второе — и все же сколь непререкаем и абсолютен третий!» Мне нравится эта вдумчивость. Она меня искренне восхищает. И, на мой взгляд, Джордж Элиот подводит нас к мысли об одном из самых важных последствий смерти Бога, потому что в ее изречении все-таки кое-чего не хватает. Если Долг непререкаем и вечен, то (учитывая особенности человеческой природы) возникает потребность в чем-то еще, что мы могли бы, пожалуй, назвать радостью. Вселенная долга, которую рисует Джордж Элиот, — унылое и печальное место. Людям этого недостаточно.

Разумеется, я понимаю, что из нашей потребности в чем-то еще не следует неизбежность существования того, в чем мы нуждаемся. Утверждать нечто подобное — значит идти против всех правил логики. Но как я уже сказал, я не ученый, и в этом вопросе я заодно с маленькой Джейн Эйр: «Вы считаете меня бесчувственной, — говорит она своей бессердечной опекунше миссис Рид, — полагаете, будто я не нуждаюсь хоть в капельке любви или доброты, но я так жить не могу»[94]. Джейн Эйр требует любви, потому что страстно нуждается в ней, — и надо же! Любовь приходит, хотя и не раньше, чем Джейн Эйр вырастет и перенесет много невзгод. Если нам что-то нужно, — говорит книга о Джейн Эйр, — мы должны это искать или создавать самостоятельно. Думаю, так оно и есть, и, на мой взгляд, мы действительно нуждаемся в том, что я называю радостью. Впрочем, с таким же успехом можно было бы назвать это смыслом. Я имею в виду ощущение, что все хорошо и правильно и мы — часть всего, что хорошо и правильно.

Иными словами, нам требуется ощущение, что мы связаны с Вселенной. Это чувство связи и есть то, что мы называем смыслом. Смысл какой-либо вещи — это ее связь с другими вещами; смысл нашей жизни — связь с чем-то иным, отличным от нас. Религия — та религия, что ныне мертва, — давала нам этот смысл в полной мере: нам была отведена роль в грандиозной космической драме Сотворения мира, Грехопадения и Искупления, драме Рая, Ада и (не в последнюю очередь) Второго пришествия и тысячелетнего Царства Христова. Все, что мы делали, было важно, потому что Бог видел все: даже в смерти воробья был особый промысел. Так что одно из самых губительных и гнетущих последствий, которые влечет за собой смерть Бога и религии, — разрыв связей и утрата смысла, от которых так страдали многие из нас в последнее столетие. Мы лишились той самой связи с миром, без которой страдания становятся невыносимыми. Как сказал кто-то, «человек может терпеть что угодно до тех пор, пока знает зачем».