Голоса деймонов

Один из лучших финалов в современной детской художественной прозе — это последняя страница «Природы зверя» Джанни Хоукер (1985). Эта превосходная книга — самый лучший портрет 1980-х, какой только можно встретить во взрослой или детской литературе. В самом ее конце молодой Билл Кауард, стоя, можно сказать, на руинах собственной жизни, произносит такие слова:

Хаверстонский Зверь мертв. Я сам видел его последние минуты. Как бы я хотел, чтобы он был еще жив! Чтобы неслышно прошел по Хай-стрит!..

Хаверстонский зверь мертв — так, по крайней мере, думают люди.

В следующий вторник меня здесь не будет.

У меня есть духовое ружье, и сумка собрана. Если я им нужен, пусть приходят. Им придется погоняться за мной.

Только не говорите им: я собираюсь в Хардэйл.

Хаверстонский Зверь умер.

Они еще ничего не видели.

Я начну там, где закончил Зверь.

Ничего-то они еще не видели!

Поразительный по силе и воздействию ритм. И какое восхитительное завершение: вот он, конец пути, к которому мы шли, следуя за всеми его поворотами и извивами. Все, что было в жизни Билла — пьянство деда, жестокость отца, закрытие мельницы, — все в том мире, который он знал, сложилось, как головоломка, чтобы привести его именно в эту точку — вооруженного и с докрасна раскаленной ненавистью в сердце. Это финал. Это то, к чему история должна была прийти.

Но довольно о правилах. Займемся тем, что сказала вторая писательница в поезде. Помните, где-то на половине истории она воскликнула: «Я знаю! Когда будут волнующие события, давай писать про них красным!» (Так и представляю себе одного предприимчивого актера четыре сотни лет назад, который, сидя за кулисами чьей-то чужой высокопарной драмы в стихах и царапая на пергаменте что-то свое, окунает в чернильницу перо… и тут ему в голову приходит идея: «Ага! Когда будут какие-нибудь смешные события, давай-ка напишем их прозой!»)

Речь здесь идет о форме, и моя юная коллега очень четко понимает, что форма, во-первых, не равна содержанию, а во-вторых, не произвольна по сути своей, а служит выразительным средством. Форма — явление не случайное. Помню, несколько лет назад один спортивный комментатор очень меня веселил: описание, скажем, танца Джейн Торвилл и Кристофера Дина[39], он сопровождал собственным толкованием. Но хорошее выступление уже само по себе интерпретация. Дополнительное толкование ему не требуется — если его добавить, это будет ложь, аффектация, переигрывание. Точно так же если форма не отражает содержание, она бесполезна и только мешает.

Здесь имеет место очень важная двойственность, для описания которой теория повествования пользуется парами на первый взгляд противоположных друг другу определений: содержание и форма, суть и выражение, история и дискурс, фабула и сюжет. Проще говоря, это события и то, что вы о них рассказываете. Есть лес и есть тропинка. У сочинителя и писателя разные роли, но (и это мы запишем красным) именно от писателя зависит, насколько полно будет выражено содержание.

Обычно придумывание и записывание истории происходят более или менее одновременно. Вы обдумываете идею, и она сразу идет в комплекте с неким готовым набором слов. Раньше я думал, что в этом весь процесс и заключается: история и есть литература, а литература состоит из языка, и в соответствии с принятым стилем того времени de hors-texte[40] нет ровным счетом ничего. Но в один прекрасный день, еще в бытность мою учителем, я пригласил выступавшую у нас в городе маленькую театральную труппу прийти к нам в класс и показать спектакль. Труппа называлась — и называется до сих пор — «Théâtre de Complicité»[41], но сейчас вам уже вряд ли удастся встретить их в четверг во второй половине дня в Марстонской средней школе. Увиденное в тот день поразило меня до глубины души — меня, порабощенного идеей, что историй не бывает без языка, без речи. Нашим глазам предстала настоящая история (забавная, трогательная, пугающая, абсурдная, заставляющая думать), и аудитория поняла в ней каждый нюанс — при том, что со сцены не прозвучало ни единого слова.

Изобразить мою реакцию было бы проще всего в виде комикса — с облачком для мыслей над головой, в котором красуется один только восклицательный знак.

Я понял: чтобы рассказать историю, слова вообще не нужны. De hors-texte есть еще очень много всего. Истории сделаны не из языка, а из чего-то другого. Немного раньше я сказал, что истории — они про жизнь… Так, может быть, они сделаны из жизни?