Голоса деймонов

Вот так, найдя внутреннюю идею, которую смогла бы выразить внешняя форма истории, я смог вернуться назад и помочь ей выполнить свою задачу. Но вначале была все-таки форма. Иначе говоря: смотри-ка! У нас есть красный карандаш. Что я могу им написать?

Самая эффективная форма, по-моему, та, что позволяет рассказать историю как можно яснее и прозрачнее.

Вот слова еще одного деятеля кино, Говарда Хоукса:

Лучшее, что можно сделать с историей, — рассказать ее так, словно ты ее видишь. ‹…› Просто расскажи нормально. Моя камера теперь чаще всего остается на уровне глаз. Время от времени я передвигаю ее, будто человек идет и видит что-то на ходу. Ну, или она наезжает или отъезжает, чтобы сделать акцент на происходящем, если не хочется менять кадр. Я пользуюсь самой простой камерой на свете.

Легко сказать, но очень трудно сделать. В этом случае куда больший акцент делается на сочинении (где и в самом деле сосредоточена вся жизнь), чем на написании. Как было бы здорово — рассказать историю в незнакомом ключе! Как отрадно — потратить время на возню с углами обзора камеры, а не на борьбу с истиной!

Буквально на днях я столкнулся с иллюстрацией этого принципа. Раз в неделю я хожу на занятия по рисованию с натуры. Мы сидим кружком, в центре — модель. За два часа сеанса она (обычно это она) принимает с полдюжины поз, так что ты рисуешь фигуру в нескольких разных ракурсах. Особенно приятно бывает столкнуться с незнакомым, непривычным углом зрения — скажем, если она лежит головой к тебе, так что видно волосы и, возможно, тыльную сторону руки, а дальше — только какие-то неопределенные округлости, которые могут оказаться и бедрами, и плечами, и чем угодно еще. Мне нравится рисовать с необычного ракурса — и вот давеча я как раз понял, почему: причина оказалась весьма низменного свойства — по такому рисунку, даже когда ты его закончил, труднее сказать, выполнен он хорошо или плохо. «С ума сойти, как умнó было нарисовать ее в таком ракурсе!» — э-э-э, нет. На самом деле: «С ума сойти, насколько же проще рисовать, когда никто не может сказать, плох твой рисунок или хорош!»

Когда натурщица стоит или сидит в полный фас или профиль в какой-нибудь простой, классической позе, зритель вряд ли станет сомневаться, на месте ли у нее коленки и не слишком ли длинны руки — очевидное не спрячешь. И точно так же, если история рассказана с неожиданного ракурса или в какой-нибудь затейливой манере (например, во втором лице), или с альтернативным началом и открытым концом; или если она прошита насквозь экскурсами в прошлое и будущее, и флешбэками внутри флешбэков — вам будет не так-то легко заметить, что она выстроена плохо и из негодного материала. Нет, попробуйте рассказать ее прямо и безыскусно, и если она после этого устоит — что ж, значит, она построена хорошо. Для рисовальщика самый большой вызов — классическая поза, а для сочинителя — история, рассказанная очень просто.

Скажем иначе: если вы не умеете рисовать (или писать) простым карандашом, у вас тем более ничего не выйдет с красным.

(Конечно, я не сказал здесь ничего оригинального. Доктор Джонсон процитировал в свое время по этому поводу коллегу-преподавателя: «Перечитайте свое сочинение и, найдя пассаж, который покажется вам особенно удачным, вычеркните его».)

Если история — это тропа, то вам, чтобы идти по ней, придется безжалостно игнорировать все, что искушает с нее свернуть. Ваше дело как рассказчика — именно тропа, а не лес. Но лес полон чар, и это всегда так соблазнительно — попробовать передать все богатство этого фазового пространства, пустив поток сознания от первого лица или введя некоторое количество рассказчиков из разных точек и ситуаций, сделав эти рассказы ненадежными, с частичным знанием контекста, с конфликтующими намерениями и планами… О, да, очень соблазнительно. Сопротивляйтесь!