Теперь я сочиняю и пишу, отдавая себе отчет, что между тем и другим действием все-таки есть разница. Не уверен, кстати, что писатели достаточно обсуждают между собой сочинительскую часть. Лучшее, что на настоящий момент о ней сказано, сформулировано не романистами, а деятелями кино. Пример можно найти в книге «Кто, черт возьми, это сделал?» под редакцией Питера Богдановича (1997).
Вот текст Аллана Дуона, который обучался ремеслу еще в эпоху немого кино.
Все, что я делал, принимало для меня форму треугольников. Если я придумывал историю и в ней было четверо персонажей, я их всех рисовал в виде точек, и если из точек никак не образовывались треугольники, если любая из них так и болталась на странице, не имея никаких значимых отношений ни с какой другой, я знал, что ее нужно выкинуть, она будет только отвлекать. Люди связаны между собой исключительно треугольниками и линиями. Если я связан с другим человеком, а вы нет, в наших отношениях что-то не так. Один элемент болтается. Возникает вопрос: как мне привязать этого человека к вам? Как довести эту линию до конца?
Если обращать на это внимание, принцип оказывается очень полезным. Рисуете ли вы точки на странице или держите все в голове, или, как я, пользуетесь маленькими желтыми клейкими бумажками, чтобы двигать персонажей, идеи и сцены по большому листу ватмана, пока они не сложатся в наилучшем порядке, — некая графическая, пространственная выжимка отношений помогает прояснить и укрепить историю. Иными словами… о, знаю! Когда надо выяснить, кто есть кто, рисуйте картинки.
Вот и Фриц Ланг говорит о том же:
Я искренне верю, что каждое движение камеры должно иметь причину. Нельзя двигать камеру просто так, это неправильно: трехсотградусная панорама — это технический прием, и только. Любое движение камеры должно что-то выражать.
Форма выразительна. Если вы не собираетесь сказать ничего волнующего, не беритесь за красный карандаш.
Но смысл и средства его выражения, суть и форма далеко не всегда приходят одновременно или одно следом за другим. Иногда первое подразумевает второе или второе — первое. Я стесняюсь снова приводить в пример свою работу, но вы, надо думать, пригласили меня прочесть эту лекцию, потому что опыт сочинителя историй позволяет мне сказать что-то по делу.
Итак…
Речь пойдет о книге «Часовой механизм, или Всё заведено» (1996). Первая моя идея была… о чем-то, похожем на часовой механизм. Я люблю смотреть, как работают механизмы. Как-то раз я долго стоял в Музее науки, запоминая все сочленения и передачи огромных старых часов с церковной колокольни. Мне ужасно нравилось, как вот
И вот я подумал: а что, если попробовать вот так же рассказать историю… — как бы это стало работать? Если вот этот элемент спрятать в том, но при этом связать вон с тем, третьим, который находится вообще в другом конце схемы, — как мне увязать их всех друг с другом? И как заставить остальные двигаться, когда двинется самый первый?
Вот с этого я и начал — просто с подгонки деталей. Чисто формальный подход, который сам по себе ничего не значил.
Только позже, после нескольких попыток, мне удалось заставить работать связи между элементами. И тогда, увидев, как шестеренки гладко сцепляются друг с другом и эта деталь вращает вон ту, я начал понимать, что это могло бы означать. Я осознал, что мог бы воспользоваться этой историей, чтобы сказать что-то о неотменяемой природе ответственности. Если у вас есть ребенок, о нем надо заботиться. Если вы даете обещание, его надо держать. Если начали какое-то дело, его нужно закончить. Если вы принялись рассказывать историю и люди пришли вас слушать, вам нужно рассказать ее до самого конца, а не сбегать на полпути. (В «Часовом механизме» мой рассказчик Фриц, наоборот, глубоко безответственен, потому что думает, будто сможет сыграть историю без репетиций. Если бы он ее отрепетировал, никаких проблем у него бы не возникло.)