Голоса над рекой

Обычно на маслобойке мы ели жареные семечки, а карманы набивали сырыми, чтобы не замаслить их, хотя… замасленные мы были уже хорошо!..

Ах, как вкусно все было, какой чудесный запах стоял здесь, как ласковы были с нами взрослые!

Мой внук часто спрашивает меня о самом лучшем, что было в моем детстве, и я всегда говорю: «Маслобойка!»

Внук каждый раз возмущается: «Маслобойка… Да ты мне сто раз о ней говорил!»

«Ну и что? — говорю я. — Ты же задаешь один и тот же вопрос».

И внук смирялся: «Да ладно, дед, ладно! Расскажи про маслобойку, расскажи! Я очень хочу! А у нас есть маслобойка?»

«Нормальный глаз лошади должен быть большим, открытым, блестящим, смелым и доверчивым». (Андрей Битов)

«На всей нашей планете, вероятно, едва ли наберется пятьсот клоунов»… (Юрий Никулин)

7. НЕ ПЛАКАТЬ, НЕ СМЕЯТЬСЯ, А ПОНИМАТЬ

Эта фраза тоже висела в виде «лозунга» при встрече с Распутиным, при обсуждении его повести «Живи и помни», когда писатель был у них первый раз, в 76 году.

Эти слова Баруха Спинозы были тоже встречным, читательским эпиграфом, с ходу говорящим автору о том, как они, читатели, подходили к его повести.

Эпиграфов-лозунгов» было много, с них, по сути, не только начиналось обсуждение повести, но и спор с писателем, что выяснилось очень скоро.

Эпиграфы были не только лозунговые. Был, например, музыкальный эпиграф: на пианино прозвучало Andante Cantabile из 5-й симфонии Чайковского — как знак беды, трагедии….Затем медсестры со своим руководителем и ее младшей дочерью прочли стихотворную композицию, рефреном которой были слова Николая Панченко из его потрясающей «Баллады о расстрелянном сердце»:

Убей его! — и убиваю.

Хожу, подковками звеня,
Я знаю: сердцем убываю,
И вот — нет сердца у меня.

То есть совершенно прямо «Свеча» говорила об УБЫВАНИИ СЕРДЦА на войне и у НАШИХ солдат, о потере его, об аморальности войны, ЕЕ вине… Шел подход к тому, что Андрей Гуськов, герой разбираемой повести, хотя и является дезертиром, но дезертиром не НАСТОЯЩИМ, не ПРЕДНАМЕРЕННЫМ — дезертирство для него самого оказалось внезапным, неожиданным («Оттуда, с фронта, конечно, не побежал бы, а тут показалось вроде рядом», «Я же не с целью побежал…»)* Он прежде всего ЖЕРТВА войны, жертва человеческого бездушия, ибо сердце на войне убывает не только у солдат, примером чего является поведение даже врачей — ведь именно они, врачи госпиталя, отправляют Гуськова после тяжелого ранения (третьего по счету) сразу на фронт: «Можешь воевать — и точка!» Дня не дали на побывку домой, хотя был он так близко!

Ах, Гуськов «чуть ли не лизал свои раны» — только бы увидеть родителей и жену, всего себя «до последней капли» приготовил он для встречи — жил этим… Ну нисколько он не сомневался, с первого дня не сомневался отпустят… Все бывалые мужики в палате были уверены: дадут не меньше 10 дней.

А врачи до таких чертей устали, обалдели от всего, что сердце-то и потеряли! И запросто потеряли («И вот — нет сердца у меня…»). Оно ушло у них на зверский труд по ПОЧИНКЕ тьмы других, кроме Гуськова, солдат, хотя, конечно, не обязательно было бы при этом терять сердце…

Ошарашенный Гуськов бегал «по врачам», — кричал, доказывал, просил, горячился, ругался… НИЧЕГО НЕ ВЫШЛО.

Никто не захотел даже выслушать его. Выпроводили врачи Гуськова из госпиталя:

«Можешь воевать — и точка».

И — ТОЧКА!

Вот с чего началось дезертирство это. ВОТ С ЧЕГО!

Не будем же забывать! Говоря об этой книге, прежде всего будем помнить именно ЭТО — иначе ошибемся уже с самого начала.

И если по большому счету — не Гуськов главный виновник несчастий, описанных в повести, если не сказать — вообще не виновник, хотя Евг. Евтушенко в книге очерков «Завтрашний ветер» пишет о «бегстве от боязни расплаты за вину…»

Какая же вина? Желание перед тем, как снова «под пули, под смерть», взглянуть на родных — «только один-единственный денек побывать дома, унять душу — тогда он опять готов НА ЧТО УГОДНО» — ему дышать было нечем, до того захотелось увидеть своих — ВЕДЬ ДОМ-ТО БЫЛ РЯДОМ, РЯ-ДОМ-ЖЕ!

Вина ли это?

Вина, как не вина, коли не получено на то официального разрешения, без чего ты испытывать подобные чувства не имеешь права! (Ну, чувства-то, положим, никому и никакие не запретишь, но ведь они предшествуют делу! А вообще-то, чувства у советского солдата должны быть ВСЕГДА ПРАВИЛЬНЫМИ, то есть такими, как велит Родина, партия, сам товарищ Сталин, так что…)

Мечась по вокзалу в ожидании поезда, своего состава на запад, на фронт, вскочил Гуськов, как сомнамбула, в подошедший, как нарочно, именно иркутский, да еще с каким-то иркутянином, с которым только познакомился, бойко подстрекающим его к посещению родных.

Да, чувства на миг захлестнули Гуськова, и мига этого было достаточно, чтобы вскочить в поезд…

Итак, это ВИНА.

Что же БЕГСТВО?

Все те события, которые составляют толщу повести, что сам Распутин, САМ (!)