Голоса над рекой

И, казалось, Распутину как раз это и было нужно — такой читательский подход, это стремление именно ПОНЯТЬ, что он написал, вникнуть… Книга ведь была непростая — как жизнь, но в жизни-то пытаются разобраться! Казалось, Распутин давно ждал этого и вот, наконец, дождался, услышал кроме известных ему текстов то, что было для него так важно, так дорого, что ему, возможно, никто еще и не говорил, а то, что это так, выяснилось очень скоро, да и в критических статьях того времени иного толкования, нежели: «Гуськов — дезертир» — не было. Во всяком случае она, руководитель «Свечи», тщательно следившая за литературой, ничего другого не находила. Конечно, что-то она могла пропустить, но речь ведь шла об общей тенденции. И только спустя 11 лет (!) в том же сборнике Евтушенко она нашла, что Гуськов в ТОМ ЧИСЛЕ (!) и «преступление самой войны», но в очерке это было всего лишь одной-единственной фразой, так, МИМОХОДОМ БРОШЕННОЙ, и вовсе не на ней были авторские акценты. Конечно, не на одном Евтушенко свет сошелся, но мысли его были взяты ею за модель, тем более, что написано это было в 87 году, то есть и спустя 11 лет после их встречи писали именно (или примерно) так же — ничего не изменилось.

Да, казалось, нужен был Распутину такой читательский подход, казалось…

Но…

Валентин Григорьевич, с трудом сдерживая гнев, если не сказать ярость, заявил, махнув рукой на стену, что «эти слова» («Не плакать, не смеяться, а понимать»), возможно, только тем и могут привлечь «чье-то»(!) внимание, что принадлежат «этому(!) Спинозе», лично же для него, Распутина, они никакого значения не имеют, так как писателю, сказал он, вовсе не требуется какого-то там особого читательского ПОНИМАНИЯ (да, так он сказал). Ему, например, Распутину, напротив, дороги чувства («плакать, смеяться»!) — «душевные переживания»… И что вообще — ни во что ему, читателю, как раз и не следует ВНИКАТЬ (ПОНИМАТЬ!): ПРОЧЕЛ, ПОЧУВСТВОВАЛ ВСЕ, ДОСТАТОЧНО!

Еще бы, Господи, ну да как же без чувств-то (слез, смеха!), без этих самых «душевных переживаний» читать книги?! («Над вымыслом слезами обольюсь».)

Конечно, невозможно, да никто так и не читает. Но это же ясно, это банальность.

А кроме того, чтение душой, сердцем ведь тоже понимание, да еще какое! ОТРИЦАТЬ ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ!

Пусть, пусть этот вид понимания больше подкорковый, чувственный, нежели корковый (умом — разумом — интеллектом), ну и что? Просто такой ВИД понимания — сердцем!

— был ближе Распутину, дороже. Ну и хорошо! Нормально! Но почему Валентин Григорьевич так активно протестовал против такой великолепной мысли Спинозы, такой точной?

Почему читательский ум прямо-таки отвергался Распутиным, был для него таким отталкивающим, пожалуй, даже и ненавистным? Думающий читатель, стремящийся проникнуть в суть созданного им был чужд ему, — почему?

Вот это и было непонятно, неясно.

Распутину очень понравилось, когда Вера Иннокентьевна, одна из старших сестер больницы, сказала, раскрасневшись, смущаясь: «Я не знаю никаких там правил, но считаю, что Настена при Андрее, как медсестра при тяжелом больном, которого она никак, ну никак не может бросить!» И правда: хорошо сказано! Но ведь это же не тот АНАЛИЗ, к которому «Свеча» готовилась весь месяц, это же НЕ ВСЕ! Но в том-то и дело: Распутину большего не надо было… (А, может, он прав? Ну-у… Кто-то пусть решит…)

Выходит, действительно, зря они так готовились к этой встрече, рассуждали, спорили, зачитывали вслух куски из книги, зря возникали у них бесконечные МИКРОДИСПУТЫ — то в коридорах больницы, то в ординаторских? Нет, конечно, не зря, нет, но всем как-то не верилось, было не по себе, когда Распутин всерьез говорил, прямо УВЕРЯЛ ИХ, что ему НЕ НАДО никакого их «понимания», но он подчеркивал это и подчеркивал и был словно очень сердит и на них — тех, кто стремился понять и, конечно, на «этого Спинозу»…

Поэтому и вышло, что хотя диспут был интересным, долгим, горячим — ни к чему не привел. В том смысле, что автор, сжав губы, устремив куда-то вдаль свои черные жгучие глаза, стоял на своем: Андрей — ПЛОХОЙ, очень плохой, и не зря он чуть ли не превращается В ЖИВОТНОЕ, В ЗВЕРЯ, вот и воет, как волк (последние слова Распутин сам не произнес, но был рад, когда их произносили другие, очень рад).

Из-за него, Гуськова, погибает прекрасная женщина — Настена, прощения ему быть не может — НИКАКОГО И НИКОГДА!..

О роковой роли войны, ситуации и слова не сказал, не сказал и о «потере сердца», и что не каждый может и умеет его терять… Валентин Григорьевич вообще никак не отозвался на их стихотворный монтаж, в который они вложили столько сил и страсти, столько вдохновения — его будто и не было вовсе, или будто Распутин абсолютно не слышал его…