Голоса Памано

Когда секретарь завершает свою речь, двое служек – высокие, светловолосые, с тщательно выбритыми затылками, делающими их похожими на мормонов, – срывают похожую на простыню ткань, закрывавшую до этого престол, и перед собравшимися предстают пять крупных снимков пяти новоявленных Блаженных Католической церкви. Мультирасовый иконостас, как же отрадно созерцать его. Наша Церковь универсальна и всеобъемлюща даже в своих мучениках. Второй в ряду, после солдата в военной форме, – Ориол Фонтельес на единственном сохранившемся снимке; все, кто был знаком с нашим героем, разглядят на фото часть воротника и отвороты его новой, с иголочки фалангистской формы. Аминь.

Отец Релья снова комкает бумажку и бросает ее на пол. Мужчина справа склоняется, поднимает ее и вновь разглаживает. Только сейчас священник вдруг вспоминает слова, которые недавно какая-то незнакомка прошептала ему во мраке собора. Немного хриплый, усталый голос произнес хотят причислить к лику Блаженных человека, который не верил ни в Бога, ни в Церковь. Говорят, он принял мученическую смерть.

– Что ж, прекрасный конец.

– Вы прекрасно меня понимаете, святой отец. Этот человек не верил ни в Бога, ни в рай, ни в искупление, ни в Святое причастие, ни во власть Святой Матери Церкви… в общем, ни в святых, ни в чертей.

– Но почему ты интересуешься моим мнением, дочь моя?

– Потому что я хочу помешать этому.

– Но зачем, если ты в это не веришь?

– Потому что этот человек не заслуживает того, чтобы память о нем была так извращена.

Молчание. Полумрак под величественными сводами пустынного собора. Полная темень в душе священника, не понимающего, в какую сторону ему направить свои мысли. Он посмотрел на решетку исповедальни, но за ней по-прежнему хранили молчание. Пауза продолжалась так долго, что в какой-то момент он подумал, что странная дама, пришедшая к нему на исповедь, исчезла, впрыснув ему в кровь немного ада.

– Советую вам не вмешиваться не в свое дело, дочь моя, – сказал святой отец сухим тоном после долгого молчания. Потом он проконсультировался по этому вопросу с одним из вышестоящих священнослужителей, и тот ответил ему если скажут, чтобы тот, кому известно какое-либо обстоятельство, препятствующее акту беатификации, сделал шаг вперед, ты его сделаешь, сын мой.

– А если не спросят?

– Тогда молчи и забудь об этом навсегда.

– Больше не роняйте, – говорит ему мужчина справа, снова протягивая бумажку, требующую канонизации Франко.

Между тем сидящая на привилегированном месте сеньора Элизенда, спокойная, бледная, склонив голову, внимает пояснениям адвоката Газуля относительно выставленных фотографий. Марсел с сыном время от времени поглядывают на часы, ну это правда невыносимо долго, целая вечность. Мерче сидит с невозмутимым выражением на лице. Газуль, обеспокоенный видом Элизенды, не отрывает от нее взгляда. Он не осмеливается спросить как ты себя чувствуешь, поскольку давно привык ограничиваться лишь ответами на вопросы и переживать свои тревоги в одиночестве.

У Элизенды такое странное выражение лица, потому что она хочет заплакать, но у нее ничего не получается. Она вспоминает последний вечер, удивление, страх, стыд, неуклюжее оправдание, его глаза, смотревшие на меня в упор, когда я в полном смятении оторопело вынуждена была сказать это наш учитель, дядя, он пришел за книгами. А потом… Ну почему, почему мне вдруг вздумалось попытаться разгадать этот взгляд, почему я захотела узнать, о чем ты хотел поговорить со мной, зачем я в недобрый час надела пальто и вышла? Ориол, ну скажи, почему, ведь мы так любили друг друга… Несмотря на горький сгусток воспоминаний, даме не удается проронить ни единой слезинки. Блаженный Ориол. Видишь, Боже? Я предупреждала Тебя, я говорила Тебе, что у меня это получится.

На более отдаленных скамьях льют слезы грузные сеньоры, энергично распространяются листовки о Франко и кто-то шепчет посмотрите-ка, сколько испанских святых, как приятно. Самый могущественный из них – святой Хосемария Эскрива де Балагер-и-Албас. Пожалуй, настал подходящий момент, чтобы инициировать процесс канонизации святой королевы Изабеллы Католической; да, надо работать над этим. А еще дальше, в глубине, возле колонны, отец Релья вспоминает об одной странной исповеди, мечтая оказаться в долине Ассуа и с наслаждением внимать вечному напеву Памано.

36

Надпись на могильной плите Перета из дома Молинер гласила: Педро Монер Каррера (1897–1944), и пока Пере Серральяк-каменотес вырезал ее, душевная боль чуть не разорвала ему грудь. Конечно, я должен был предостеречь его, но, когда он делал этот проклятый снимок, я беспокоился лишь о том, чтобы Жаумет не задерживался в опасном месте. Конечно, мне надо было сказать Перет немедленно удирай отсюда, сейчас здесь все взлетит на воздух, уходи от греха подальше.