Голоса Памано

– Что с ним?

Настоятель резиденции с огромным сожалением вынужден был сообщить ей, что, похоже, на этот раз все более чем серьезно, что с беднягой случился удар и теперь он наполовину парализован, не может двигаться и…

– А что говорит врач?

– Что сделать ничего нельзя, сеньора.

– Понятно. Через час я буду в резиденции.

– Но мы отвезли его в больницу и…

– Я сказала, что через час буду в резиденции.

Она предпочла сама сесть за руль, ехать в полном одиночестве, рыдать от ярости, выплакивая свою душевную боль, исходить безудержным криком, направляясь к перевалу Канто. Когда она прибыла в резиденцию, примыкающую к Епископскому дворцу, ее там в полной растерянности ждал отец Льебарья.

– Его только что соборовали. Эту ночь он не переживет. – И бросив взгляд на здание: – Но он… он в больнице.

В сопровождении священника Элизенда поднялась в комнату, которую занимал ее дядя Аугуст. Войдя туда, она обернулась к мужчине и сказала ледяным тоном святой отец я бы хотела какое-то время побыть одна, будьте добры, уважьте мое горе.

Директор, ничего не понимая, поспешил закрыть за собой дверь. Элизенда внимательно осмотрела помещение: кровать, все еще не прибранная; трость ее дяди, бесполезно прислоненная к стене; на столе – вместо трудов Фомы Кемпийского раскрытая книга математических игр с остро заточенным карандашом на странице с ответами. В первом же ящике она нашла то, что искала, – незаконченное письмо, адресованное епископу Сеу и новому постулатору дела о беатификации Досточтимого Ориола Фонтельеса-и-Грау, принявшего смерть за веру; в нем неровным, но достаточно разборчивым почерком отец Аугуст сообщал я стою перед ужасным выбором, мучительно терзающим мою совесть, ибо я должен выбрать из двух зол. Что бы я ни сделал, я обреку себя на вечные муки. Если я промолчу, то сделаюсь соучастником обмана; если заговорю, то нарушу священную тайну исповеди. Я слишком слаб, чтобы противостоять сей ситуации, и посему, посоветовавшись со своим исповедником, хочу предупредить вас, высокочтимый монсеньор, что располагаю весьма серьезными доводами, позволяющими полагать, что рассмотрение дела о беатификации Досточтимого Ориола Фонтельеса не может быть продолжено. Точка. Незаконченное письмо без слов приветствия и прощания, но с указанием имени адресата. Черновик, полный сомнений.

Когда спустя четверть часа отец Льебарья робко постучал в дверь, сеньора Вилабру надтреснутым голосом ответила войдите. Она сидела на стуле и вытирала платком глаза. Святой отец выразил соболезнование горю сеньоры и погрузился в скорбное молчание.

– Вы не будете столь любезны дать мне адрес больницы?

Отец Льебарья объяснил ей, как проехать в больницу, уже на улице, после чего, закрыв дверцу машины, Элизенда высунулась в окошко и спросила святой отец, вы не знаете, кто был исповедником моего дяди?

– Исповедником?

Она ждала ответа, готовая тронуться в путь.

– Зачем вы хотите это узнать?

– Я хочу поблагодарить его за все, что он сделал для моего дяди.

– Так вот это я его исповедник.

– Большое спасибо, святой отец. Я навещу вас через несколько дней, чтобы должным образом выразить вам свою благодарность.

Она завела мотор и оставила настоятеля резиденции в еще большей растерянности, чем когда она приехала.

Самым ужасным был его взгляд. Хуже, чем предсмертные хрипы, чем легкое дрожание плеча, чем повисшее в палате ощущение неизбежной смерти. Взгляд. Он пристально смотрел на нее полуприкрытыми глазами, словно ненавидел ее всей душой.

– Он никого не узнает, – заверил ее врач. – Наука здесь бессильна.

Да нет, он прекрасно меня узнал. Он смотрит на меня и приговаривает к мукам ада; и от этого взгляда у меня все внутри содрогается.

Но ты должен знать, что все это делается во имя благой цели, и не тебе указывать мне, что я должна делать, ибо я непреклонна в достижении поставленной цели: рассказать всему миру о том, что Ориол был мучеником и что я хочу почтить его память. Разве ты с самого начала не воспринял эту идею с неподдельным энтузиазмом, и ты, и отец Бага? А теперь я не могу повернуть все вспять. Это абсолютно невозможно, и я ни за что на свете этого не сделаю. Кроме того, я сказала Богу, что добьюсь этого. И если ты не желаешь этого понимать, мне все равно. Я делаю это во имя уважения к любви всей моей жизни и клянусь тебе, что дойду до конца.

– Дядя, вы меня слышите?

Он меня проклинает. Но не такая уж я плохая, дядюшка; ты, конечно, думаешь иначе, но я все делаю во имя добра. Три дня назад я исповедовалась, и теперь я чиста. Почти. Не тебе судить меня, ты не имеешь никакого права так на меня смотреть.

– Присядьте, сеньора. Подумайте же и о себе тоже.