Голоса Памано

Анемичная лампочка на этой стороне площади окончательно погасла, как в далекие дни его детства, когда отряды маки или группы охваченных страхом мужчин, женщин и детишек – полные ужаса глаза и заиндевелые косички, – трепеща от непредсказуемости бытия, брели по тайной тропе к школе, где они могли несколько часов передохнуть на пути своего нескончаемого странствия в неизвестность. Правда, Серральяк об этом даже не догадывался. Сидя за своей партой в левом ряду, у стены, он внимательно разглядывал карты, которые помогали ему предаваться мечтам, и представлял, как гребет, поднимаясь вверх по синей, с зеленой каймой, ленте Амазонки, и, достигнув коричнево-белой зоны, истока великой реки, издает такой мощный крик, что он разносится по всей Америке, от Берингова пролива до Огненной Земли.

– Что случилось, Жаумет?

– Просто… у меня голова кругом идет от Амазонки…

– Почему это?

– Ну, представляете… сколько в ней уместилось бы Памано. Или Ногер.

Ориол смотрел в синие глаза Жауме Серральяка, пытаясь увидеть в них его суть. Возможно, это единственный из его учеников, кто постоянно размышляет, единственный, кто в другом месте и в другое время мог бы добиться больших успехов в науке; но в Торене, если только его отец не решит иначе, он будет изучать мотыгу, траву, корову, овцу и, если немного повезет, разведение тяглового скота, за которым большое будущее, поскольку все мулы и ослы были реквизированы во имя военных целей. А возможно, он будет изготавливать могильные плиты и кровельную черепицу вместе со своим отцом, Серральяком-каменотесом.

– Амазонка… по меньшей мере в тысячу раз больше Памано.

– Ничего себе, – восхищенно и уважительно произнес мальчик.

– Да.

Больше за весь этот холодный день Жаумет не произнес ни слова, потому что все время пытался представить себе тысячу рек Памано вместе, и долина Ассуа превращалась в его воображении в исполинскую реку, такую же невообразимую, как легендарный морской простор. Вот о чем грезил мальчик, в то время как над его головой, под школьной крышей, две испуганные девочки старались заглушить свой страх, чтобы никто из простодушных учеников не рассказывал потом у себя дома о том, что на чердаке школы мыши и крысы всхлипывали, как девочки с полными ужаса глазами и золотистыми косичками.

Но Серральяк так об этом никогда и не узнал, ибо голова у него была занята совсем другим: он не только мечтал о дальних краях, но и уже начал помогать отцу обрабатывать плиты специальным каменотесным молотком; а еще он всегда восхищался Вентуретой, еще до того, как того убили, потому что тот умудрялся за полтора часа добраться до Кома-Алты и вернуться обратно. Сейчас лампочка не горела вовсе не потому, что ее вывернул учитель, дабы обеспечить незаметный проход беженцев, а потому, что Портулес – никчемный работник: получает твердое жалованье, а работает мало и к тому же из рук вон плохо. И почему на него никто не пожалуется? Серральяк завидовал его зарплате муниципального служащего; живет себе припеваючи, а у меня постоянно сердце не на месте из-за невыплаченного кредита; а тут еще распределительный вал у грузовика полетел, когда я, дурак, загрузившись под завязку, опрометчиво поехал по этой адской дороге на Пужалт.

Тут внезапно распахнулась дверь дома Грават, и Серральяк, только что докуривший сигарету и бросивший окурок на землю, неподвижно застыл на скамейке под покровом темноты, с удивлением глядя на женский силуэт, который возник в дверях с каким-то свертком в руке. Сеньора Элизенда. Сеньора Элизенда с узлом одежды. Она выбросила его прямо в лужу у стены дома. Шлеп – и заляпанная грязью одежда неподвижно застыла на земле, словно неимоверно устала. Сеньора Элизенда вернулась в дом и закрыла за собой дверь. А Жауме Серральяк сказал себе, что лучше ему не трогаться с места, потому что представление не закончено. И тут, словно боги в звездном небе подчинялись его мыслям, дверь дома Грават вновь распахнулась, и оттуда показалась какая-то белая фигура. Голый, разутый мужчина беззвучно выругался, вбирая в себя холод торенской ночи конца апреля, схватил промокшую одежду и попытался натянуть заляпанные грязью носки; потом стал яростно рыться в куче одежды, и тут дверь вновь открылась и энергичная рука выбросила на середину площади пару ботинок, издавших глумливый звук, после чего дверь закрылась, а голый мужчина выругался, на этот раз громко, но при этом поспешил подобрать свою обувь. В это мгновение Серральяк разглядел его лицо в свете мифических звезд: да это же тот придурок, что пугалом торчит целыми днями на лыжных трассах; говорят, он пользуется большим успехом у девиц в Барселоне. Этот кусок дерьма на палочке и сеньора Элизенда? Черт знает что! Да еще в доме Грават. Это уж вообще ни в какие ворота не лезет. Далекая и недоступная, почти как созвездие на небе, сеньора Элизенда и это соломенное чучело в солнечных очках.