Голоса Памано

Я только о себе и думаю. Дядя, ну почему ты так жесток? Разве ты не понимаешь, что теперь для меня уже нет ходу назад? Ты думаешь, что тебе все известно, но ты и половины всего не знаешь. Неужели ты не понимаешь? Все случилось так, как случилось, и если я чему-то в этой жизни и научилась, так это что события нельзя изменить по чьей-либо воле; надо принимать их такими, как есть. В этом и заключается сила человека. И если кто-то намерен судить меня за то, что я всего лишь постаралась сохранить память о своем отце и брате и воздать справедливость своей единственной любви, пусть он сперва посмотрит, а так ли он сам свободен от грехов, ибо всем в этом мире есть что скрывать. И не говори мне больше о прощении. Это не я должна прощать, а мои отец и брат. И моя любовь. Да, моя любовь, дядя, что в этом плохого. Тебе не понять, что значит безумно любить человека. Тебе не понять, что, хотя прошло столько времени, я каждую ночь думаю об Ориоле, несмотря на все, что случилось и о чем ты даже не догадываешься. У меня вся душа истерзана. Я вспоминаю о нем каждую ночь. Ты ведь не представляешь себе, что такое страсть и на что мы ради нее способны. Мгновения, которые я провела в объятиях Ориола, необыкновенно меня обогатили; это стоило того, дядя. Благодаря этим коротким тайным свиданиям я познала рай. Все остальные решения, делающие меня с каждым днем все богаче, не имеют для меня никакой ценности, дядя. А вот сохранить память об Ориоле, чтобы он навсегда был удостоен заслуженных почестей, действительно важно. Наперекор всем стихиям. Даже наперекор Богу, да простит меня Господь. И клянусь, я никогда не сниму с шеи этой цепочки с крестом, до самого дня своей смерти, дядя Аугуст.

– Сеньора Вилабру.

– А?

– Отец Аугуст мертв.

Взгляд отца Аугуста не изменился: он источал ненависть, был неподвижен, его полуоткрытые глаза пристально смотрели на нее, обвиняя во всех смертных грехах, как ты несправедлив, дядя Аугуст.

– Вы могли бы закрыть ему глаза?

Любил Слово Божье. Любил Науку. Оплакивал смерть брата и племянника, коварно убитых группой анархистов ФАИ из Тремпа и испытывал греховное желание мести. Жил в изгнании в Риме, где познакомился с Массимо Вивальди, который вдохновил его на написание труда «О пространстве целых функций конечного порядка». Высказывал серьезные сомнения относительно попытки Уайтхеда и Рассела свести математику к логике с помощью аксиоматики теории множеств. Однако после прочтения «Principia Mathematica» превратился в страстного поборника их теорий. Дважды был кандидатом на получение Филдсовской премии, однако после возвращения из Рима обосновался в Сеу, где занимал удобную для него должность каноника, позволявшую ему весь день-деньской размышлять о функциях действительной переменной. При этом проявлял слабость в отношениях со своей племянницей, по его собственному мнению холодной и бездушной от природы фурией, которая умудрилась впутать его в клубок абсолютно неразрешимых противоречий. Вот что заключало тире, которое высек между 1878 и 1971 годами ничего не подозревавший Жауме Серральяк. Да у тебя получается лучше, чем у меня, сынок, признался Пере-каменотес, который имел обыкновение убивать свое пенсионерское время в ныне перешедшей к его сыну мастерской, перечитывая отрывки из трудов Бакунина (которые были для него теперь не столько доктриной, сколько воспоминанием об эпохе идеалов), проводя рукой по мраморным блокам и ворча себе под нос, что сегодня камни совсем не те, что раньше.