Голоса Памано

– Мне не хватало жизни. Я был вынужден терпеть и скрывать много всякого дерьма. Мне приходилось каждый день становиться свидетелем всего, что происходило в этом доме, и хранить молчание. Каждый божий день. Видеть, как ты отдаешься никчемным мужчинам. И молчать, дрочить в машине и воображать, что это я – счастливчик. Вот такую долбаную жизнь я влачил.

Элизенда сглотнула слюну и устремила взгляд на расплывающуюся стену в глубине комнаты. С напором:

– Ты выполнял свою работу.

– Нет, я любил тебя.

У нее перехватило дыхание, потому что Хасинто внезапно стал огибать стол, бормоча у меня не было жизни, потому что вся она состояла в служении тебе; я не женился, не создал семьи, много лет не видел свою сестру, узнал твои секреты и твои капризы и вынужден был все это проглотить, потому что, когда я только начинал служить тебе, ты заставила меня поклясться в вечной верности самым святым, что у меня есть. И я всегда хранил тебе верность. Ради тебя я подчистил столько грязи, Элизенда. А теперь ты не разрешаешь мне остаться здесь еще на какое-то время, потому что я теряю зрение и рефлексы. И вышвыриваешь меня из дома. Потом в качестве завершающего обвинения он добавил еле слышным голосом а ведь ты тоже слепнешь, не забывай об этом.

– Не приближайся ко мне. Я попрошу сеньора Газуля компенсировать тебе моральные издержки.

– Никакой вашей дерьмовой компенсации мне не нужно. Я хочу умереть в этом доме, ведь он уже и мой тоже.

Элизенда вновь обрела свое привычное хладнокровие.

– Хочешь умереть – умирай, – бросила она ему.

– Да проклянет тебя Бог, сеньора Элизенда.

– А вот с Богом не шути! – В ярости: – Думай, что говоришь.

– Я член семьи. Я не могу уйти на пенсию из семьи.

– Теперь-то я вижу, что ты никогда ничего не понимал.

Внезапно, не раздумывая, Хасинто Мас сделал то, о чем не переставал мечтать тридцать семь лет, девять месяцев и шестнадцать дней: прикоснуться к ней, схватить ее, заключить в объятия, стать одним из немногих счастливчиков, которые ею обладали. Как тот всезнайка-учитель; как сукин сын Кике Эстеве; как гражданский губернатор Назарио Пратс; как Рафел Агульяна из Лериды, который хотел предъявить ей официальное обвинение, чтобы денонсировать договор, а она в ответ пригрозила, что обвинит его в изнасиловании; как Газуль и, конечно, как Сантьяго, единственный, кто был ее законным мужем. Хотя с этим-то она вряд ли часто спала, поскольку они ненавидели друг друга. И еще черт знает сколько там министров из Мадрида, я все это словно воочию вижу. Он схватил сеньору за запястья. Она побледнела, ибо за всю жизнь ни один слуга не смел так дерзко хватать ее. Ни один до нее даже не дотрагивался. Она хотела закричать, но ей помешал страх перед оглаской. Побледнеть еще больше она уже не могла, но если бы могла, то непременно побледнела бы, ибо этот негодяй не удовлетворился тем, что схватил ее за запястья, но еще и принялся обнимать, с силой прижимать к груди и искать ее губы; она была на грани обморока, отбиваясь от невыносимой атаки слуги, но ему удалось задрать ей юбку и дотронуться до бедра с пульсирующей в мозгу мыслью наконец, наконец-то…

– Отдайся мне.

– Да ты с ума…

– Нет, я не сошел с ума, – резко перебил он ее. – Ты должна со мной переспать.

Элизенда не могла ни кричать, ни визжать, и Хасинто Мас прекрасно это знал. Она скорее готова была умереть, нежели выставить себя на посмешище перед жителями Торены. Поэтому, несмотря на ее сопротивление, он смог задрать ей юбку, подхватить на руки и отнести на диван, на который через двадцать шесть лет сядет Тина и спросит ее вы знаете, где я могу найти его дочь?

На этот раз удивление пришлось скрывать Элизенде. Немного помолчав, она спросила:

– Какую дочь?

– Его дочь. У учителя ведь была дочь, разве нет?

– Откуда вы знаете?

Еще один редкий момент, когда у нее из рук выскальзывают поводья управления миром и она ощущает свою беззащитность. Как узнать, что происходит на самом деле? Чего она хочет, эта любопытная училка?

– Да, переспать, – настаивал Хасинто. – Это твой долг. – И сухим, словно механическим голосом: – Раздевайся, любовь моя.