Голоса Памано

Элизенда вышла через заднюю дверь, ту самую, сквозь которую когда-то сбежала ее мать. В лицо ударила волна ледяного холода. Всего десять дней назад в Торене выпал первый снег, но накануне температура резко упала, очевидно желая продемонстрировать, что она на стороне зимы. Пасмурное, словно нахохлившееся небо и новолуние. Снежная белизна придавала мертвенно-бледный оттенок пустынным улицам и лицу Элизенды. Когда она уже направлялась к одиноко стоящему зданию школы, ей показалось, что вдали раздались какие-то завывания или что-то в этом роде, словно волки вновь сбились в стаю в районе Тоссала или возле утеса Аркер. Она постучала в классное окно совсем тихонько, но ей показалось, что этот звук отдается эхом во всех уголках Торены. Вновь послышался далекий вой волков. Никакого ответа. В школе никого нет. Где же Ориол, подумала она. Она только хотела спросить его, что означал его взгляд, что происходит, чего ты боишься, что ты хотел сказать мне, но не смог по вине моего дяди. Она вновь постучала в стекло, а потом прислонила лицо к окну, чтобы рассмотреть внутренние помещения здания. Никого. Ориол, что означал твой взгляд. Именно в тот момент я навсегда утратила ощущение счастья, да, я перестала быть счастливой раз и навсегда. Сейчас, сидя со слегка склоненной головой на скамье для почетных гостей, Элизенда Вилабру не услышала, как Газуль сказал святой отец удаляется; вернее, его уносят отсюда, поскольку сам он не может и шагу ступить, и, думаю, сейчас нам скажут, что торжественный акт завершен; ты должна радоваться, потому что в целом церемония получилась очень прочувствованной. Правда? Эли! Ты слышишь меня? Ты хорошо себя чувствуешь?

Элизенда не чувствовала себя ни хорошо ни плохо; она вернулась во времени на шестьдесят лет назад, в ту холодную ночь, когда настойчиво барабанила в стекло школьного окна, не зная, что вот-вот навсегда утратит свое счастье, потому что в недобрый час мне вновь послышались завывания, и на этот раз мне показалось, что они исходят изнутри, и тогда я испугалась и открыла входную дверь, и меня почему-то совсем не удивило, что она легко поддалась мне, и я вступила в темноту школьного коридора и позвала Ориол, Ориол. Завывания теперь были слышны гораздо лучше, но все равно оставались далекими. Они доносились из-за левой двери; как раз в этот момент я снял наушники, чтобы немного передохнуть, и отдал себе отчет в том, что дверь чердака бесшумно открывается; вот болван, подумал я, ты же не запер как следует дверь, сейчас из нее покажется черное дуло пистолета Тарги. Он даже успел подумать а ведь об этом я уже не успею рассказать своей дорогой доченьке, не знаю, как тебя зовут. Дверь распахнулась. Это был не Тарга, а Элизенда, чей силуэт смутно обозначился в слабом свете керосиновой лампы, наводнявшей чердак едким запахом и слегка разгонявшей тени. Мирный деревенский учитель наставил на вошедшую женщину пистолет. И в этот момент изобличительная рация издала некое подобие завывания, и оба услышали голос радиста из третьей бригады, говорившего готов к сеансу связи, хота-пять.

– Что это? – в ужасе спросила она.

Вот тогда-то я и обнаружила этот страшный, немыслимый обман: койки или что-то в этом роде, рваные одеяла, бензиновая горелка, рация, которая шипела, и издавала звуки, напоминавшие далекий вой волков, и настойчиво повторяла хота-пять, хота-пять, и мой жалкий возлюбленный с запятнанными красным коммунизмом и анархизмом руками, наставивший на меня пистолет и глядевший на меня испуганно и, как мне показалось, пристыженно; он только и смог произнести как ты вошла.

Это были последние слова, с которыми он обратился ко мне в этой жизни. Как ты вошла, кто позволил тебе вмешиваться в мою жизнь и в мое предательство. Испуганная и возмущенная, я ответила ему, что вошла благодаря любви, что движет солнце и светила, а то, что я увидела здесь, было осквернением тех прекрасных слов и чувств, которыми так любовно окутывал меня он, его глаза, его руки, бог мой. Ну, что ж ты не стреляешь? Только тогда Ориол осознал, что она все еще находится под прицелом его пистолета. Он опустил оружие и положил его на стол, где стояла рация. Элизенда была так ошеломлена, что ей пришло в голову лишь одно: ведь я так люблю тебя, как ты можешь так поступать со мной, Ориол. Тогда он поднялся со скамеечки, на которой сидел, а я исчезла из его жизни, возмущенная, униженная, оскорбленная, растерянная, и, безмолвно заливаясь слезами, вышла из школы и направилась к дому, откуда мне, конечно же, не следовало выходить в поисках немедленной разгадки его немого взора.