Голоса потерянных друзей

Откуда-то издалека слышится неровный стук колес.　

Дз-з-з, тук-тук, дз-з-з, тук-тук, дз-з…

До меня снова доносятся крики мужчин — громкие, грубые. Может, они напились и затеяли хмельную ссору?　

Я подбираюсь поближе к стволу кипариса и, спасаясь от мошкары, пытаюсь прикрыть одеждой обнаженные участки кожи, насколько это возможно. Потом закрываю глаза и перестаю вслушиваться. Не знаю, сплю я или лишь ненадолго погрузилась в беспамятство, но я ничего не чувствую. Ни о чем не тревожусь.　

Чье-то прикосновение нарушает мой покой. Я пытаюсь открыть горячие, пересохшие глаза, но веки слиплись, и это не так- то просто. Солнце уже в зените, и тени от деревьев сделались длиннее и шире.　

Я снова чувствую касание — невесомое и нежное, как поцелуй. Может, это Иисус явился, чтобы забрать меня с собой? Может, на самом деле я утонула в реке… Вот только от того, кто касается меня, разит грязью и гнилым мясом.　

Может, кто-то надумал мной поживиться! Я заслоняюсь руками от неведомого хищника, и он отскакивает в сторону. Присмотревшись, я узнаю ту самую старую, тощую, вшивую собаку, которую уже видела. Пес опускает облезлую морду и наблюдает за мной внимательными карими глазами, поджимает хвост, но дружелюбно поводит его кончиком, будто надеется, что я брошу ему какие-нибудь объедки. Мы обмениваемся долгими, настороженными взглядами, а потом собака проходит мимо меня и принимается лакать дождевую воду, собравшуюся между кипарисовых корней. Я следую ее примеру. И так мы с ней, сидя бок о бок, утоляем жажду.　

Вода напитывает мое тело, пробуждает ото сна руки, ноги, разум. Пес садится рядом и внимательно за мной наблюдает. Уходить он явно не спешит. Наверное, живет где-то неподалеку.　

— Откуда же ты такой? — шепотом спрашиваю я. — Живешь в этих краях?　

Я подбираю под себя ноги, а пес испуганно отшатывается.　

— Да не бойся, — шепчу я. В жизни не видела такой виноватой, понурой, измученной собаки. Чего только стоят все эти царапины, мозоли, проплешины по всему телу! — Беги-ка домой. Покажи мне, где он?　

Стоит мне подняться на ноги, как пес пулей уносится в кусты. Я следую за ним по пятам. Он петляет среди деревьев — дорога ему ни к чему, — так что мы идем лесом, по охотничьей тропе. Мой нос заполняет сладковатый запах коптильни. К ней-то меня и приводит пес. Она стоит позади дома, возведенного у кромки леса, на небольшом возвышении. Хозяйство состоит из небольшой деревянной хибарки, сарая, коптильни и флигеля. Трубы сделаны из глины и веток — совсем как те, что венчают собой старые хижины у нас в Госвуд-Гроуве. Все постройки тут кренятся в разные стороны, видимо, соседнее болото понемногу подтачивает их. К стенке хибары прислонена пирога, а рядом навалены всевозможные капканы для хищников и бобров. На дереве висят остатки туши оленя, покрытые мухами. Их здесь так много, что они образуют плотную шевелящуюся массу.　

Кругом тихо, точно в могиле. Я прячусь за дровником, большим и широким, немногим меньше самой хибары, и наблюдаю за псом. Он выходит во двор, обнюхивает его, идет в тень и, раскопав себе землю, чтобы было удобнее лежать, устраивается в ямке. Слышится лошадиное ржание, а следом и удары копыт по деревянной стенке сарая, с чавканьем грязи и треском. Недовольно ревет мул. Шум до того громкий, что птицы испуганно вспархивают с деревьев, но в доме по-прежнему тихо.　

Осторожно подобравшись к сараю, я заглядываю внутрь и вижу в центре повозку, а в стойле — стоящих бок о бок Искорку и серого скакуна Джуно-Джейн. Через перегородку от них находится мул. Все трое — потные, взмыленные. Они ведут себя неспокойно, выясняя, кто главный. Из раны на ноге коня Джуно-Джейн, расшибленной об ограду, сочится кровь. Делаю еще несколько шагов, чтобы получше осмотреть заднюю часть повозки. Ящики и бочку с виски унесли.　

Я прохожу дальше и вижу эти самые ящики, обитые по углам латунью, — они валяются на полу, раскрытые и пустые. Жалкое зрелище. Но всего хуже — запах, который от них исходит. Исторгнутое содержимое желудков и испражнения заставляют зажать нос — но лучше так, чем почуять мертвечину. Стараюсь утешиться этим, хотя утешение довольно слабое. Страшно даже подумать, что могло случиться с мисси и Джуно-Джейн, если их увели в хибару. И непонятно, что предпринять мне самой, коли это так.　

Я оглядываю стены сарая, надеясь, что где-нибудь висит ружье, — но нет, мне попадается только упряжь, все еще влажная после утренней поездки, да с полдюжины конфедератских уздечек с выбитыми на латунных пряжках буквами «КША». На пустых бочках лежат седла — в годы правления Джеффа Дэвиса такие часто можно было увидеть, — а еще конфедератские фляги, керосиновая лампа и спички в медной коробке.