«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

В этом фрагменте разборчиво слышится голос хронической усталости от неусыпного, ежедневного, сковывающего самоограничения. Но не только он. В него то и дело вплетается мотив, внутренне присущий дискурсивным практикам русского крестьянства, – тихий звук особого, не прямолинейно-упрямого, а какого-то флангового, окаймляющего сопротивления. Откуда эта музыка? По всей видимости, молодая женщина просто в силу ее естественного жизнелюбия «устала уставать». И даже если она чуть ли не вскрикивает в отчаянии: «Меня тошнит от этой экономии!», то эта эмоция, в сущности, мимолетна. Отойдя один шаг, Люба довольно хладнокровно наблюдает себя и подытоживает: «Душа просит, а разум не пускает. И я разворачиваюсь и иду домой…» Рядоположенность этих полярных настроений закономерна и логична. Язык говорит здесь сам за себя – рассказчица выстраивает словом некие опорные точки собственного мира, чтобы хоть чуточку увереннее двигаться в будущее. Это одна из привычных, рядовых, но поистине волшебных языковых модальностей, о сути которых в «Дневниках 1914–1916 гг.» писал Людвиг Витгенштейн: «В предложении происходит пробное составление мира…» В. Бибихин, приведя эту мысль Витгенштейна в своей книге «Язык философии», продолжает: «Слово как проба мира – формула детского и первичного отношения к нему, угадывания, задействования отсутствующего и присутствующего целого. Слово <…> не описывает части мира, а примеривается к нему в целом»[48]. Все верно! Люба не столько инвентарно описывает свой мир, сколько так и сяк приноравливается к нему. Испытующе, «пробно» захватывает его. Сам ее язык выстраивает здесь некий укрывающий, защитный закуток, создает экологическую нишу, в которой совершается нечто вроде оздоровляющей реабилитации. И буквально на наших глазах происходит чудо: доминирующий, давящий дискурс напряженного, тотального самоурезонивания мгновенно оборачивается дискурсом врачующей подручной релаксации, своего рода самодельной психотерапии. И он вполне натурален, поскольку сотворен не мечтой, а порожден миром, обеспечивающие ресурсы которого в двух шагах: лежат на грядке, стоят в загоне, кудахчут в клетке, зреют на кустах и плодовых деревьях. Миром, по происхождению крестьянским. Этот мир (в такой его дискурсивной переработке) энергетически подключен вовсе не к далеким внешним ресурсам, которые либо призрачны, либо крошечно скупы, а к собственному ответственному труду и особенно к миру ее детей, – к их незрелости и слабости, к их ожидающим глазам, к их терпеливому домашнему усердию. Слушая Любу (а мы обычно сидели с ней за кухонным столом), я порой не мог отвести глаз от детишек, особенно – от постоянно хлопочущего по хозяйству 12-летнего Леши, который, слабо улыбаясь, чистил картошку, перебирал гречку, неумело мыл сковородку, подметал пол. И – внимательно, печально слушал голос мамы. В такие моменты в памяти сам собой возникал образ мальчика Пети из «Возвращения» Андрея Платонова: «Петрушка посадил в печь большим рогачом чугун со щами, чтобы не горел зря огонь, и тут же сделал указание и самому огню в печи: – Чего горишь по-лохматому, ишь во все стороны ерзаешь! Гори ровно. Грей под самую еду, даром, что ль, деревья на дрова в лесу росли…» И хотя сын Любы совсем не был склонен к подобному резонерству и обычно скромно помалкивал, энергия его кропотливого бесшумного догляда ощутимо согревала кухню. Как я теперь понимаю – не будь в домашнем воздухе этой обеспечивающей, исполненной детской заботы согласной тишины, не смогла бы Люба Курановская раз за разом дарить нам свое время так щедро и основательно.