Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

Эмоциональный язык, которым описывали фестивали, проникал во все советские дискурсы: от речей лидеров и переписки на высшем уровне до повседневного взаимодействия. К брежневскому периоду дружба народов стала отличительной чертой советской жизни, особенно для меньшинств, которые жили в многонациональных городах, таких как Ленинград и Москва. Моник Шир предложила трактовать эмоции как средства коммуникации, способы практического взаимодействия с миром[339]. В СССР последних десятилетий дискурс дружбы народов и связанные с ним практики пронизывали пространства, служившие площадками для межнациональных контактов, формируя у граждан чувства включенности и общности, даже несмотря на то, что многие из них осознавали и принимали тот факт, что привилегированное место в иерархии дружбы народов отводилось русским. Эмоции, которые давало людям ощущение дружбы народов и общей судьбы, до сих пор живы. В постсоветское время люди испытывают ностальгию по жизни, в которой было больше сочувствия к другим, ностальгию по доброму миру, ключевой принцип которого был утерян.

Леонид Брежнев апеллировал к принципу дружбы народов, чтобы получить поддержку своего правления с 1964 по 1982 гг. В 1970-х и в начале 1980-х гг. его многочисленные речи о «нерушимой дружбе» между рабочими и гражданами из разных республик, часто приуроченные к предстоящим фестивалям, появлялись на первых полосах главных советских газет[340]. Этот же эмоциональный язык, связывающий советские народы узами прочного товарищества, проник и в частную партийную переписку. В потоке благодарственных писем, посвященных прошедшей в 1974 г. кыргызской декаде, первый секретарь КП Кыргызской ССР Усубалиев отмечал, что «киргизский народ под руководством Коммунистической партии и советского правительства при бескорыстной помощи великого русского народа и других братских народов страны добился огромных успехов»[341]. В другом письме отмечается, что благодаря «действительно успешной ленинской национальной политике» был создан союз народов, которые дружно и сплоченно трудятся на пути к построению великого социалистического государства, служащего общим интересам[342].

Взаимное уважение, гордость за страну и другие ценности, о которых в приподнятом тоне говорили представители властных верхов, проникали и вниз. Мигранты на собственном опыте почувствовали силу дружбы народов и возможности, которые она предоставляет. Прочность дружеских связей между народами, символизируемая Ленинградом и Москвой, чьи двери были открыты перед всеми народами Союза, позволяла почувствовать себя частью единого целого. Абдул Халимов вспоминал, что его вера в дружбу – как в Москве, так и во всем многонациональном СССР, – оказалась сильнее неудачного опыта взаимодействия с государством, который он пережил в Таджикистане в 1970-х гг.:

Тогда через средства массовой информации сформировалась идея единого народа, Homo Soveticus. Государство сконструировало эту идею, а общественность приняла ее. Но дружба народов действительно существовала. Этому мы научились с детства. Несмотря на то, что я знал, что большевики убили моего деда <…> и что из-за них я жил в нищете и не имел возможности учить иностранный язык в университете из-за того, откуда я родом, из-за того, что я не русский. Несмотря на все это, если советский спортсмен или команда выигрывали на соревнованиях, мы все ими гордились. Мы все вместе кричали и радовались. Нас всех объединяла гордость. Я думаю, что чувство гордости было результатом сильной государственной политики. Мы были единой нацией: единым советским народом. На самом деле, когда я приехал в Россию в советское время, к нам относились, я бы сказал, очень хорошо – лучше, чем в наших родных республиках. Все это было разрушено политиками [во время перестройки][343].