Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Мы бились всю ночь, и нам удалось отстоять здание. К утру опасность миновала: пламени уже нас не поглотить.

Мы огляделись. Из пятисот человек, прятавшихся в соседних домах, многие погибли – сгорели, задохнулись в подвалах. Мы выжили – но спаслись ли? Об этом мы не думали. Все трудились, не щадя себя, выносили из дома всё, что могло легко загореться, особенно бумагу со склада. Всю бумагу пришлось сбросить во двор и сжечь. Мы выбивались из сил, глаза щипало.

А потом занялся ясный, солнечный день, и мы увидели спаленные дотла дома в гетто убитого города.

Пусть это останется в памяти.

Воскресенье, двадцать пятое апреля 1943 года. Вечером еврейское гетто Варшавы предали огню, и десятки тысяч мужчин, женщин, детей сгинули в пламени, тех же, кто пытался спастись, застрелили на улицах, а тех, кому чудом удалось бежать, ловили, мучили неделями, месяцами, после чего убивали.

Чуть погодя, проверяя подвалы, полные задохнувшихся людей, я наткнулся на трупы детей, чьи разверстые рты походили на обожженные черные дыры, и женщин, сжимавших в кулаках клочки вырванных у себя волос, и я расплакался, тоже сжал кулаки и подумал о миллионах других кулаков, вздымающихся во всем мире против гитлеризма и фашизма.

1943

Перевод с идиша на английский Роберта Вольфа

Считается, что этот документ, № 3177 в коллекции Бермана, которая находится в доме-мемориале борцов гетто «Бейт Лохамей а-геттаот» в Израиле, написал некто Маор, член Бунда (Всеобщего еврейского рабочего союза), и, очевидно, переправил рукопись в «арийскую» часть Варшавы, где передал на хранение семье поляков-христиан. Рукопись не входила в архив «Ойнег Шабес».

Рахель Ауэрбах Изкор, 1943 год

И вот настал день проклятий —

день, что чернее ночи.

Однажды я видела потоп в горах. По бушующим водам неслись деревянные хижины, сорванные с оснований. В избах еще горели светильники; мужчины, женщины, дети привязали себя к потолочным балкам. Другие хижины были пусты, но с крыши отчаянно махали руками: так ветви качаются от ветра, машут небу, взывая о помощи, тянутся к берегам. Видно было, как несчастные раскрывают рты, но криков слышно не было: всё заглушал рев воды. Так и евреев во время депортации несло навстречу смерти. И они так же бессильно тонули в потоке, сметающем всё на своем пути.

И если я хотя бы на день моей жизни забуду о том, каким я видела тебя тогда, народ мой[161], в смятении и отчаянии, отправленный на убой, пусть память обо мне сотрется и имя мое будет проклято, как имена предателей, недостойных разделить твою боль[162].

Все инстинкты народа обнажены, перепутаны, выставлены напоказ. Все чувства пылают, точно в лихорадке, исполосованные сотней плетей нерассуждающей суеты. Сотней ложных и нелепых планов спасения. Другая крайность – смирение перед неизбежным, тяга к смерти, не менее сильная, чем тяга к жизни. Порой обе крайности сменяют друг друга в душе одного человека.

Как описать стадии гибели народной? Разве что судороги жалости к себе и остальным. И снова иллюзия: ждать случайного чуда. Безумная улыбка надежды в глазах неизлечимо больного. Призрачный проблеск румянца на пожелтевших щеках обреченного на смерть.

Обреченный на смерть. Кто мог, кто хотел понять, что это значит? Кто мог догадаться, что будет издан подобный указ? Против таких невысоких ветвей, таких простых евреев. Против былинок мирских. Против тех, кто прожил бы всю жизнь, ни разу не повздорив ни с праведными, ни с неправедными.

И таких-то людей обрекли на гибель в газовых камерах? Тех, кто дрожал при виде кресла зубного врача и бледнел, когда вырывают зуб?

А дети… что станется с ними?

С теми детишками, мал мала меньше, которые совсем недавно сидели у мамочек на руках и улыбались птичке, лучику. Что-то лепетали незнакомцам в трамваях. С теми детьми, которые до сих пор играют в ладушки или кричат: «Тпру!», размахивая ручонками. Или зовут: «Папа!» О, незнакомый мир, куда ушли эти детишки и их матери. «Тпру!»

Что станется с самыми милыми: двух- и трехлетками, ковыляющими на слабых ножках, точно едва вылупившиеся цыплята. И теми, кто чуть побольше и уже вовсю говорит. Задает кучу вопросов: а это что значит, а то? Теми, кто только знакомится с миром, кому всё внове. Пятилетками. Шестилетками. И с теми, кто старше и с любопытством смотрит на всё широко распахнутыми глазами. И с теми, кто еще старше, чьи глаза уже подернулись дымкой приближающегося взросления. C мальчишками, которые в играх готовятся к будущим свершениям.