Голова-жестянка

Дальнейшая его речь состоит чуть более чем полностью из слов, которые нельзя говорить в присутствии педагога. Хорошо, что она недолгая. Карин, нахмурившись, поднимается с места, но Приходька уже выскакивает на мороз. Кривая фанерка, заменяющая дверь, падает плашмя на снег. Ребята бросаются ставить её обратно.

– Народ, оставьте это дело, – командует Карин. – Димка, Лёша, Саня. Идите за ним.

– Может, лучше… – начинает возражать парень, который дал мне кружку. Карин останавливает его жестом руки.

– Тиль, ты оставайся тут, поможешь доску приладить поровнее. А вы за ним идите. Не возвращайте, просто поговорите. И мне потом отзвонитесь по результатам.

Парни, помешкав, выходят. Особенно тот, кого назвали Димкой, долго мешкает, шепчется с Тилем, посматривает на меня. Я им, похоже, очень не нравлюсь. Наконец Димка выходит на улицу, в морозный тёмный проём. Карин и Тиль возятся с дверью, ставят её на место. Карин вздыхает и вполголоса говорит:

– Детский сад.

– Ты сам подписался, – не замедляет ответить Тиль. Он ухмыляется, зубы у него крупные. На месте Карина мне бы захотелось двинуть по ним молотком. Там молоток как раз в углу валяется, рядом с дроном.

Я осторожно поднимаю дрон. Понимаю, что это, конечно, не железяка, просто металликом покрашена, а так деталей больше пластмассовых.

– Это вы сами собрали? И Приходька собирал?

– В основном я, конечно, придумывал, но и ребята помогали, и Иван тоже, – отвечает Карин.

– Ну вы сила вообще, – я поднимаю дрон над головой. – На принтере корпус печатали? Приходька любит такие штуки, он всегда с ними возился. А он говорил вам, что хотел сделать костюм робота и зарабатывать деньги аниматором?

Карин недолго молчит, потом говорит: «Нет», – и подкручивает лампу, чтобы горело послабее.

– Он вообще помешался на деньгах, у них семья бедная, он даже в школу в дырявом ботинке может прийти, – зачем-то рассказываю я. – У нас вот тоже небогатая семья, но мне как-то пофиг на деньги, а он не такой…

Тиль морщится, натягивает шарф себе на лицо и говорит сквозь шерсть:

– Можно я тоже пойду? Не хочу это слушать.

– Будь здесь, – отвечает Карин.

– Я тогда музыку послушаю, – заявляет Тиль. Плюхается на ковры, прислоняется к обгоревшей стене, засовывает наушники в уши и отворачивается от нас. В серой куртке он похож на приставший к стене огромный гриб.

– У тебя проблемы? – мягко спрашивает меня Карин.

У меня проблемы, у меня начало щипать под языком. Я пытаюсь открыть рот, чтобы начать говорить, но как-то всё не то на ум приходит.

– Что у вас случилось? – продолжает допытываться Карин.

– Он что-то вроде… Кинул меня, – нахожу я подходящие слова, хотя это всё равно всё не то.

– Ну, все мы совершаем ошибки, что тут сделать, – Карин улыбается. Сейчас я чётко могу разглядеть его улыбку, борода не мешает.

– Он может исправить ошибку, но не исправляет.

– Если человек не может исправить ошибку, значит, это не в человеческих силах.

– Есть у него силы! Просто желания нет.

– Желание – это и есть сила.

– Ты буддист, что ли?! – почти ору я.

Ой, я опять сказала ему «ты». Но он не обращает внимания. Качает головой, достаёт из рюкзака термос и подливает ещё глинтвейна в мою кружку.

Глинтвейн меня не интересует. Глинтвейном мою ситуацию не подсластишь. Карин открывает было рот, чтобы задать очередной вопрос, и тут я поднимаю голову от кружки и, глядя ему в глаза, говорю:

– Короче, сам посуди. Мы летом залезли в заброшенное здание, в санаторий, мы там искали цветмет. И за нами погнался кто-то… сторожей там нет вроде, но патруль мимо ходит, был такой шум, собаки, мы решили смотаться. Надо было в одном месте перелезть. На верхнем этаже санатория открытая терраса и бассейн. И вот с этой верхней террасы на улицу ведёт мостик. Но он в двух местах загорожен рамами с проволочной сеткой, большими, шире самого мостика, чтобы люди не лазили. Чтобы перелезть, нужно сверху перебираться или вылезти за перила моста. Приходька перелез через эту загородку, я не смогла. Я упала, у меня сотряс, и пропорола ногу вот тут. Ты видел меня с тростью? Ну вот. Мои родители считали, что это он виноват, потому что очень долго за помощью ходил, или он вообще не хотел ходить, ему там плохо стало тоже. Хотели подавать в суд. Был большой срач между моими родителями и его родителями. Обошлось вроде, но теперь он меня избегает.

Карин морщит лоб, у него, похоже, не находится никаких мудрых слов по этому поводу. Он даже берёт мою кружку с глинтом и отпивает большой глоток. И охрипшим голосом всё-таки говорит:

– Слушай, ну прости его. В таких ситуациях даже взрослые люди ведут себя как слабаки. Я лично не знаю, что бы я сделал.

– Да я давно его простила! – ору я. Тиль возле стены морщится и надевает на голову капюшон. – Я его давно простила! Что он стремается-то меня? Почему нельзя вернуть всё как раньше? Плевать на родителей!

Карин допивает мой глинтвейн. Я не против. По его глазам я вижу, что внутри него совершается какая-то работа, он напряжённо думает, как мне помочь. Вдруг Карин замирает – снаружи доносится шум мотора. Тиль вытаскивает наушники:

– Шухер!