Голубь

? Да, ? сказала мадам Топель, ? через три недели. Быстрее не выйдет.

И затем она включила машинку, игла застрочила, и в тот же самый момент Джонатану показалось, что его больше не существует. Хотя он еще и видел, как мадам Топель сидит за своим швейным столиком, не дальше, чем на удалении вытянутой руки, видел каштановую голову с перламутровыми очками, видел проворно двигавшиеся толстые пальцы и стучащую иглу, выводившую шов по кайме красной юбки.., и хотя он еще в расплывчатых тонах видел на заднем плане суету супермаркета.., однако он вдруг перестал видеть самого себя, то есть, он не видел больше самого себя частью мира, окружавшего его, а на несколько секунд им овладело такое чувство, будто он стоит сейчас где-то далеко-далеко, на другой стороне, и рассматривает этот мир, точно в перевернутый бинокль. И опять, как и до обеда, у него закружилась голова, и он пошатнулся. Он сделал шаг в сторону, отвернулся и пошел по направлению к выходу. Благодаря движениям, совершаемым им при ходьбе, он вернулся обратно в покинутый было мир, эффект бинокля перед его глазами пропал. Но в душе его все по-прежнему шаталось.

В канцелярском отделе он купил моток прозрачной клейкой ленты. Ею он заклеил порванное место на своих брюках, чтобы треугольный флажок больше не развевался на каждом шагу. Потом он вернулся на работу.

_____

Послеобеденные часы на своем рабочем месте он провел в состоянии бедствия и ярости. Он стоял перед банком, на верхней ступени, вплотную к колонне, но не прислонялся к ней, ибо не хотел поддаваться своей слабости. Да это бы у него и не вышло, потому что для того, чтобы незаметно прислониться к колонне, необходимо было скрестить обе руки за спиной, а это было никак невозможно, поскольку его левая рука должна была оставаться внизу, чтобы прикрывать на бедре заклеенное место. Вместо этого, для сохранения надежной опоры, он вынужден был принять ненавистную ему позу с расставленными ногами так, как это делали те молодчики-идиоты, и он заметил, как из-за этого у него дугой выгнулся спинной хребет и опустилась между плечами шея, которую он обычно держал в свободном и прямом положении, и как вместе с шеей опустились вниз голова и фуражка, и как опять же из-за этого чисто автоматически из-под козырька фуражки злобно-подстерегающим взглядом засверкали его глаза и его лицо приняло то брюзгливое выражение, которое он так презирал у других охранников. Он показался самому себе словно изуродованным, словно карикатурой на охранника, словно каким-то шаржем на самого себя. Он презирал себя. Он ненавидел себя в эти часы. Он готов был выйти из себя от бушевавшего в нем гнева на свою персону, ему даже в буквальном смысле слова хотелось выйти из себя, вылезти из своей кожи, ибо его кожа зудела теперь по всему телу, и он не мог больше потереться о свою одежду изнутри, потому что кожа так и обливалась потом и одежда липла к ней, будто вторая кожа. А там, где она не липла, где еще оставалось немного воздуха между кожей и одеждой: на голенях, на предплечьях, у впадинки поверх грудины... именно у этой впадинки, где стоял и впрямь невыносимый зуд, так как пот стекал там полновесными, щекочущими каплями, ? именно там Джонатану не хотелось чесать свое тело, нет, он не хотел доставлять себе этого возможного маленького облегчения, ибо оно не изменило бы состояние его общего великого бедствия, а только выставило бы его еще в более отчетливом и комическом свете. Он хотел сейчас страдать. Чем больше он страдал, тем лучше. Страдание как раз было ему кстати, оно оправдывало и разжигало его гнев и его ярость, а ярость и гнев в свою очередь снова усугубляли страдание, ибо они заставляли его кровь кипеть все сильнее и вышибали из пор его кожи все новые волны пота. Его лицо было сплошь мокрым, с подбородка и с волос на затылке капали капли, и околыш фуражки врезался ему в разбухший лоб. Однако ни за что на свете он не снял бы фуражку, даже на короткое мгновение. Плотно прикрученной, словно крышка паровой кастрюли, должна была она сидеть на его голове, железным кольцом должна была она стягивать ему виски, даже если бы его голова грозила при этом расколоться. Ничего не хотел он делать для того, чтобы облегчить свое жалкое состояние. Совершенно неподвижно стоял он перед колонной, час за часом. Он замечал только, как его позвоночник выгибается все больше и больше, как его плечи, шея и голова опускаются все ниже и ниже, как его тело принимает все более приземистую, все более бульдожью позу.