Голубь

Однако он ничего не сделал, слава богу, он ничего не сделал. Он не стал стрелять по небу и по кафе напротив или по проезжавшим мимо машинам. Он остался стоять как стоял, потел и не двигался. Ибо та самая сила, которая дала подняться в нем фантастической ярости и изрыгала ее на окружающий мир через его глазницы, эта самая сила так парализовала его, что он был больше не в состоянии двинуть ни одной своей конечностью, не говоря уже о том, чтобы приложить руку к оружию или согнуть палец на спусковом крючке, более того, он не мог даже покачнуть больше головой и стряхнуть с кончика своего носа маленькую, мучавшую его капельку пота. Та сила превратила его в камень. За эти часы она действительно превратила его в угрожающе-бесчувственное изваяние сфинкса. У нее было что-то от электрического напряжения, которое намагничивает железный сердечник и держит его в положении равновесия, или от той мощной силы сжатия в своде архитектурного строения, которая прочно удерживает на одном определенном месте каждый отдельный камень. Она была конъюнктивной. Весь ее потенциал был заложен в сочетаниях ?я бы сделал, я бы мог, мне бы больше всего хотелось?, и Джонатан, который формулировал про себя ужаснейшие конъюнктивные угрозы и проклятия, в тот же самый момент очень хорошо знал, что никогда не воплотит их в жизнь. Он был не таким человеком. Он не был преступником-безумцем, который совершает преступление в результате душевной травмы, помешательства или повинуясь приступу спонтанной ярости; и он не был им не потому, что такое преступление могло бы показаться ему неприемлемым с моральной точки зрения, а просто потому, что он вообще был неспособен выражать себя делом или словом. Он не был человеком, который совершает. Он был человеком, который терпит.

Около пяти часов пополудни он находился в таком безнадежном состоянии, что ему казалось, что он никогда больше не сможет покинуть место перед колонной на третьей ступени лестницы, ведущей в банк, и что ему придется здесь умереть. Он чувствовал себя постаревшим как минимум на двадцать лет и уменьшившимся в росте на двадцать сантиметров, у него было ощущение человека растопленного или изнуренного многочасовым воздействием внешнего солнечного зноя и внутреннего жара от собственного гнева, да, скорее изнуренным чувствовал он себя, потому что влагу пота на своем теле он уже больше совсем не ощущал ? изнуренным, изможденным, измочаленным и истрескавшимся, как каменный сфинкс, отстоявший пять тысяч лет, чувствовал он себя; еще немного и он весь иссохнет, выгорит, скрючится, развалится и раскрошится в пыль или в пепел и будет лежать на этом месте, на котором сейчас еще с трудом держится на ногах, в виде крошечной кучки дерьма, пока наконец его не сдует отсюда ветер или не сметет уборщица или не смоет дождь. Да, вот так он кончит свою жизнь: не как уважаемый, живущий на заработанную честным трудом пенсию старый господин, дома в собственной постели, в собственных четырех стенах, а здесь, перед входом в банк, как мизерная кучка дерьма! И ему захотелось, чтобы дело уже дошло до этого, чтобы процесс распада ускорился и наступил его смертный час. Ему захотелось, чтобы он вдруг потерял сознание, чтобы ноги его подкосились и он повалился на землю. Всю свою силу прилагал он к тому, чтобы потерять сознание и упасть замертво. Ребенком ему нечто подобное удавалось. Он мог заплакать, когда бы ему ни вздумалось; он мог задерживать дыхание до тех пор, пока не падал в обморок, или мог заставить свое сердце остановиться на один удар. Сейчас же у него вообще ничего не получалось. Он вообще больше не владел собой. Он в буквальном смысле не мог больше согнуть колени, чтобы опуститься вниз. Он мог только лишь стоять на своем месте и мириться с тем, что шло на него извне.