Голубь

Так случилось это и с раздвоившимся Джонатаном, гномом, сидевшим в непомерно большом кукольном теле. Мало-помалу, шаг за шагом он снова разрастался внутри своего тела, заполнял его изнутри, все больше владел им и наконец полностью с ним слился. Это произошло примерно на углу Рю-дю-Бак. Он пересек Рю-дю-Бак (марионетка Джонатан наверняка бы автоматически повернула здесь направо, чтобы по привычному пути попасть на Рю-де-ля-Планш), оставил по левую руку от себя Рю-Сен-Пласид, на которой находилась его гостиница, и двинулся дальше прямо до Рю-дель-Абб-Грегуар и по ней до Рю-де-Вожирар и оттуда ? к Люксембургскому саду. Он вошел в парк и отшагал ровно три круга по внешнему, самому дальнему пути, там, где бегают трусцой любители бега, под деревьями, вдоль ограды; потом он повернул в южном направлении и пошел к бульвару Монпарнас и дальше ? к кладбищу Монпарнас и вокруг кладбища, один раз, два раза, и дальше на запад, к пятнадцатому кварталу, через весь пятнадцатый до Сены и вверх по ней на северо-восток, к седьмому, и дальше к шестому кварталу, все дальше и дальше (такие летние вечера ведь долго не кончаются) и опять в Люксембургскому саду, и когда он дошел до него, парк как раз закрывался. Перед большими решетчатыми воротами, справа от здания Сената, Джонатан остановился. Было уже, наверное, часов около девяти вечера, но на улице было по-прежнему светло, почти как днем. Приближавшуюся ночь можно было угадать лишь по нежно-золотистой окраске света и по фиолетовой окантовке теней. Движение машин по Рю-де-Вожирар стало редким, почти случайным. Толпы людей рассеялись. Редкие группки у выходов из парка и на углах улицы быстро редели и вскоре окончательно растворились в виде отдельных прохожих в бесконечных улочках вокруг Одеона и церкви Сен-Сюльпис. Жители города шли на аперитив и ужин, они шли в ресторан, они шли домой. Воздух был мягким и слегка пахнул цветами. Сделалось тихо. Париж ел.

Внезапно Джонатан почувствовал, как он устал. Ноги, спина, плечи ныли у него от долгой ходьбы, ступни ног огнем горели внутри ботинок. И голод вдруг тоже дал о себе знать, да так сильно, что у Джонатана свело желудок. Ему хотелось супа, салата со свежим белым хлебом и куска мяса. Он знал один ресторан, совсем недалеко, на Рю-де-Канетт, где все это было, предлагалось как общее меню за сорок семь пятьдесят, включая обслуживание. Но разве мог он пойти туда в таком состоянии, весь потный и вонючий, каким он был, и в порванных брюках!

Он решил идти в гостиницу. На пути к ней, на Рю-д?Ассас, была тунисская мелочная лавка. Она была еще открыта. Он купил банку сардин в масле, небольшой кусок козего сыра, грушу, бутылку красного вина и арабский хлеб.

_____

Комната в гостинице была еще меньше, чем его комната на Рю-де-ля-Планш, с одной стороны едва шире входной двери и не более чем три метра в длину. Стены, правда, находились не под прямым углом друг к другу, а ? если смотреть от двери ? косо расходились в стороны, расширяя помещение примерно до двух метров и затем снова сходились друг с другом, образуя в лобовой части трехгранную нишу. Иными словами, комната имела форму гроба, и она была ненамного просторнее гроба. С одной боковой стороны стояла кровать, с другой был умывальник, под ним находилось выносное биде, в нише стоял стул. Справа над умывальником, чуть ниже потолка, было проделано окно, не окно, а, скорее, маленькая форточка, которая выходила к световой шахте и открывалась и закрывалась двумя веревками. Слабый, тепло-влажный поток воздуха проникал из этой форточки в гроб и заносил в него набор очень приглушенных шумов внешнего мира: звон перебираемой посуды, шум воды в туалетах, отрывки испанских и португальских слов, короткие переливы смеха, хныканье ребенка и порой, совсем издалека, звучание автомобильных гудков.