Голубь

? Доброе утро, мадам Рокар, ? пробормотал он. Большего они друг другу никогда не говорили. На протяжении десяти лет ? столько она здесь работала, ? он ни разу не сказал ей больше, чем ?доброе утро, мадам? и ?добрый вечер, мадам? или еще ?спасибо, мадам?, когда она вручала ему почту. Не то, чтобы он против нее что-то имел. Она не была неприятной женщиной. Она не отличалась от своих предшественниц и предпредшественниц. Как и всем консьержкам, ей трудно было дать какой-нибудь определенный возраст, что-то от ?около пятидесяти? до ?около семидесяти?; как и у всех консьержек, у нее была ковыляющая походка, раздутая фигура и приторно-молочный цвет лица; как и от всех консьержек, от нее исходил запах чего-то плесневелого. Если она не вывозила или завозила мусорные бачки, чистила лестницу или по-быстрому бегала за покупками, то сидела при неоновом свете в своем маленьком закутке в проходе между улицей и двором, не выключала телевизора, шила, гладила, готовила и напивалась дешевым красным вином и вермутом, собственно, как и всякая другая консьержка. Нет, он в самом деле ничего против нее не имел. Он только имел кое-что против консьержей и консьержек в целом, потому что консьержи и консьержки были людьми, которые в силу своей профессии постоянно следили за другими людьми. И мадам Рокар, в частности, относилась к числу тех, кто следил специально за ним, Джонатаном. Было совершенно невозможно пройти мимо мадам Рокар, чтобы она тебя не зарегистрировала, пусть даже самым коротким, почти неуловимым поднятием глаз. Даже когда она засыпала в своем закутке, сидя на стуле, ? что случалось, преимущественно, в ранние послеобеденные часы и после ужина, ? достаточно было легкого скрипа входной двери, чтобы она на секунду пробудилась и зафиксировала проходящего. Ни один человек в мире не фиксировал Джонатана так часто и так четко, как мадам Рокар. Друзей у него не было. В банке его уже, можно сказать, принимали за инвентарь. Банковские клиенты смотрели на него как на бутафорию, а не как на живого человека. В магазине, на улице, в автобусе (когда это он последний раз ехал на автобусе?!) его анонимность охранялась массой других людей. Единственно мадам Рокар знала и узнавала его ежедневно и обращала на него как минимум два раза в день свое нескромное внимание. При этом она собирала такие интимные сведения о его образе жизни, как то, какую одежду он носил, как часто в неделю менял свою рубашку, мыл или не мыл голову, что приносил домой на ужин, получал ли письма и если да, то от кого. И хотя, как уже было сказано, Джонатан действительно не имел ничего против мадам Рокар лично и вполне осознавал, что источником ее въедливых взглядов было отнюдь не любопытство, а чувство ее профессионального долга, ему все же казалось, что эти взгляды неизменно ложатся на него неким тихим упреком, и всякий раз, когда он проходил мимо мадам Рокар, ? даже после стольких лет, ? в нем поднималась короткая, горячая волна возмущения: Почему, черт возьми, она опять на меня смотрит? Почему она опять меня проверяет? Почему она не перестанет, наконец, попирать мою неприкосновенность, бросив обращать на меня внимание? Почему все люди такие навязчивые?

И поскольку по причине случившихся событий Джонатан был сегодня особенно чувствителен и, как он полагал, явно напоказ выставлял сейчас всю ничтожность своего существования в форме чемодана и зимнего пальто, взгляды мадам Рокар задевали его особенно болезненно и в первую очередь ее обращение ?доброе утро, мсье Ноэль? казалось ему чистейшей воды издевкой. И волна возмущения, которую он до этого всегда в себе надежно усмирял, неожиданно выбилась из-под его контроля, выросла в открытый гнев и он сделал нечто, чего еще не делал никогда. Уже миновав мадам Рокар, он вдруг остановился, опустил на землю чемодан, положил на него пальто и повернулся; повернулся полный дикой решимости наконец-таки противопоставить что-нибудь назойливости ее взглядов и колким словам ее обращения к нему. Он еще не знал, что он сделает или скажет, когда шел к ней. Он знал только, что он точно что-нибудь сделает и скажет. Вышедшая из берегов волна возмущения несла его на мадам Рокар и его мужество был безграничным.

Она выгрузила мусорные бачки и собиралась было вернуться в свой закуток, как он вдруг вырос перед ней, почти в самом центре двора. Они стояли примерно в полметре друг от друга. Он никогда еще не видел ее молочного лица с такого близкого расстояния. Кожа на ее толстых щеках показалась ему очень тонкой, как старый, износившийся шелк, и в ее глазах, коричневых глазах, если смотреть в них с такой близи, не было ничего из той столь знакомой ему колючей пытливости, а было что-то мягкое, почти по-девичьи пугливое. Однако появление этих деталей, которые, надо заметить, мало соответствовали той картине о мадам Рокар, которую Джонатан носил с собой, его не смутило. Он слегка притронулся ладонью к фуражке, чтобы придать своему выступлению официальный оттенок и произнес довольно пронзительным голосом: