Голубая лагуна [сборник]

Между тем Максина, возвратившись на свою половину, тотчас же села писать письмо тому приятелю, который был дружен с Пюженом. Приятель этот был Сабатье.

Она училась у него живописи, и между художником и ученицей существовала таинственная связь, объединяющая людей одной профессии, ибо Максина была богата знанием и силой, а главным образом, тем чутьем, без которого художник не больше как одушевленная кисть, карандаш, движимый механической силой.

Когда она писала это письмо, ей и в голову не приходило, что чувство, согревшее ее сердце и придавшее красноречие ее перу, было не сочувствие к страданиям угнетенного народа, а любовь к одному человеку — плод ее души, зачатый от того, с кем она только что рассталась, и кого полюбила в этот вечер.

XXXIX. ПЮЖЕН

Пюжен жил на бульваре Гаусман. Он начал свою карьеру с низов парижской жизни, в качестве приказчика у книгопродавца с набережной, еврея Маназиса. Последний умер двадцать пять лет назад, имущество его рассеяно, имя позабыто: от него только и осталось, что плоды нескольких часов работы в сутки, похищенных у него Пюженом для литературных занятий.

Пюжену пришлось двадцать лет вести тяжелую и упорную борьбу, прежде чем он пробил себе дорогу.

Тот акт, в котором герой пьесы голодает на чердаке, затянулся чрезмерно долго в жизненной драме этого таланта; и представлялось загадкой, где и как, в этом подпольном городе, который имеется в каждом большом центре, в этом Cour des Miracles, где сходится богема, Пюжен отыскал свой бесподобный стиль, как бесценную хрустальную вазу, которую сохранил невредимой от случайностей и превратностей судьбы и благополучно передал наконец в руки славы.

Теперь он был очень богат, очень влиятелен и очень счастлив. При этом щедр и всегда готов помочь собрату по профессии в тяжелую минуту. Так же и сегодня, сидя за книгой в прохладном кабинете и прислушиваясь к звукам любимого им Парижа, плывущим в окно вместе с теплым июньским воздухом он, чувствовал себя в ладах с целым миром и готовым воздать должное злейшему своему врагу.

Полосатые шторы фильтровали ослепительный свет, пропуская всего лишь мягкие медовые тона сумерек; большая ваза с розами наполняла комнату простой и глубокой поэзией лета, повестью полей и садов, пронизанных птичьими голосами, коров, стоящих по колено в воде, где вечно пляшут стрекозы под флейту речных струй в камышах.

Пюжен сидел с книгой на коленях, наслаждаясь летними картинами, сплетенными из ароматов, когда вошел слуга и подал ему карточку Адамса с рекомендательным письмом Сабатье.

Он приказал ввести посетителя. Адамс очутился перед маленьким человеком с большой головой, некрасивым человеком с выражением доброты на лице и изящными и приветливыми манерами.

Пюжену Адамс показался гигантом. Гигантом, обожженным чужестранным солнцем, говорящим по-французски неважно и с иностранным акцентом. Интересное существо, несомненно, но совершенно за пределами его области знаний.

Пюжен в физическом отношении был труслив, как кролик. Он никогда не путешествовал дальше Трувиля или Остенде, и когда они сели разговаривать, человек-бульдог инстинктивно почуял присутствие человека-кролика и не знал, с чего ему начать.

Ненадолго, однако. Прямолинейно, и без всяких прикрас, но с искренностью и ловкостью, которой никто не ожидал от него, он сказал писателю о преклонении Максины перед его талантом, и о том, как она возымела мысль завербовать его в крестовый поход, затеянный Адамсом.

Пюжен слушал, отвешивая маленькие поклоны, обнюхивая пучок салата, так искусно подставленный бульдогом ему под нос.

Тогда Адамс изложил свою повесть честно, просто и основательно, и кролик в ужасе всплеснул руками, услыхав о столь темных делах. Но в этом ужасе чувство не принимало участия. Мучимые негры внушали ему почти такое же отвращение, как и их мучители.

Он не мог увидеть большую драму в настоящих ее пропорциях и в поэтических рамках леса, равнин и небес. Экзотические названия возмущали его, он не мог представить себе Янджали с его раскаленными пальмами, не видел горящего на солнце форта М’Басса.

Тем не менее он вежливо слушал, и это-то и леденило сердце рассказчика, инстинктивно чувствовавшего, что хотя он и оскорбил слух Пюжена, однако не возбудил в нем того высокого чувства негодования против неправды, которое превращает человека в одушевленный трубный глас, в живой топор и живой меч.

Пюжен мог бы оказаться большой силой, если бы найти путь к его чувству: но он не мог видеть пальм.

Что поделаешь? Не вырастить баобабов на бульварах!

— То, что вы мне рассказываете, ужасно, — сказал он, — но что же мы можем сделать?

— Я полагаю, что вы можете мне помочь, — заметил Адамс.

— Я? Охотно, все, что только могу. Для меня вполне очевидно, что если вы желаете заручиться успехом, вам необходимо основать общество.

— Общество?

— Разумеется. В общественных вопросах ничего не достигнешь без кооперации. Вам следует основать общество; можете воспользоваться моим именем. Я даже разрешаю вам включить меня в списки членов комитета. Кроме того, я внесу свой взнос.