Голубая лагуна [сборник]

В одном этом взгляде Максине открылось все. Он снова стал самим собой. Прежнее повелительное выражение возвратилось; на устах играла тень обычной полуулыбки. Большая слабость, вместо того чтобы стушевать возродившуюся индивидуальность, наоборот, служила выгодным фоном для ее рельефности. Ясно было видно, как дух господствует над телом, и полумертвые руки, распростертые на одеяле, представляли разительный контраст с неугасимым огнем глаз.

Максина села на стул у изголовья. Она не покусилась погладить больного по руке, и вообще пыталась подавить всякое волнение, ибо хорошо знала того, кто возвратился.

— Твоя мать? — проговорил Берселиус, у которого как раз хватило голоса на то, чтобы придать словам вопросительный смысл.

— Мы телеграфировали ей, она сегодня будет здесь.

Больной снова отвернулся и стал смотреть на макушки.

В окно врывался теплый чистый воздух утра, принося с собой чириканье воробьев; над Парижем занимался день красоты и большого зноя. Жизнь и радость жизни переполняли мир, тот прекрасный мир, который люди ухитряются сделать столь ужасным, столь полным горя и слез.

Внезапно Берселиус повернул голову и отыскал глазами Адамса. В них светился теплый огонек.

— Итак, доктор, — сказал он, и голос его прозвучал несколько громче, чем когда он говорил с Максиной. — Видно, конец пришел нашим охотам.

Адамс вместо ответа взял руку, лежавшую на одеяле, и Берселиус возвратил его пожатие.

Не более как рукопожатие, а между тем оно дало понять Адамсу каким-то таинственным путем, что человек на кровати знает, что настал его последний час, и в этом рукопожатии говорит ему свое последнее «прости».

После этого Берселиус поговорил с Максиной на отвлеченные темы. Говорил холодно и бесстрастно и не упоминал о жене. Адамсу представлялось, что он смотрит в глаза смерти стойко и спокойно, тем прямым взглядом, который никогда не опускал ни перед зверем, ни человеком.

Потом он заявил, что устал и хочет спать.

Максина послушно встала, но женское сердце жаждало слов. Она взяла лежавшую на одеяле руку, и Берселиус, уже начинавший дремать, снова проснулся.

— Ах! — произнес он, как бы припомнив что-то, и, подняв руку Максины, прикоснулся к ней губами.

То был последний акт его жизни, ибо сковавший его сон перешел в бессознательное состояние, и он умер следующей ночью, тихо, как ребенок.

Какова бы ни была его жизнь, смерть его до странности огорчила Адамса. Магнетизм личности этого человека овладел им и очаровал его чарами, присущими одной только силе. И тот, о ком он горевал, был не то двусмысленное существо, не тот исправившийся Берселиус, столь явно неудачный, а настоящий Берселиус, возвратившийся, чтобы встретить смерть.

XLI. СРЕДИ ЛИЛИЙ

В марте следующего года в Шамрозе, в саду домика у Парижской дороги, стояла Максина Берселиус. Она наблюдала за работавшим в саду стариком, отцом Шампарди по имени и садовником по профессии.

После смерти отца Максина заключила с матерью соглашение, в высшей степени подходящее к вкусам и потребностям обеих.

Максина, безусловно, отказалась пользоваться хотя бы малой долей колоссального отцовского наследства. Она знала, каким путем оно нажито, и так как имела личное небольшое состояние, положенное на ее имя дядей при рождении, то решила жить на свои десять тысяч франков в год и идти собственной дорогой.

Искусство было для нее гораздо важнее, нежели светская жизнь, и в маленьком домике, с одной прислугой, десять тысяч франков казались огромными деньгами.

Мадам Берселиус не страдала преувеличенной щепетильностью в расходовании денег, как бы они ни были приобретены, и охотно сдалась на доводы дочери после нескольких формальных возражений.

Парижская фирма «Жильет» обмеблировала домик, как умеют это делать одни французы; что же касается пришедшего в упадок сада, то Максина восстановила его сама, с помощью отца Шампарди.

После смерти Берселиуса Адамс остался в Париже для устройства своих дел. Он возвратился на старую квартиру на улице Дипан и возобновил течение старой жизни с той точки, на которой оно оборвалось.

К тому времени он обогатился тремя приобретениями. Два дня спустя после смерти Берселиуса, он получил известие о смерти дяди, которого никогда не видал и который завещал ему, хотя и скромное по американскому масштабу состояние, но все же недвижимость в Нью-Йорке, дающую восемьсот фунтов стерлингов дохода. Кроме того, он стал богаче приобретенным опытом и открытой в самом себе любовью к человечеству; третьим же, выпавшим на его долю кладом, была его любовь к Максине.