Голубая лагуна [сборник]

Дик вытащил нос лодки на песок и осмотрелся. Он поднял с песка сломанный дротик: он оказался сделанным из твердого дерева и снабженным железным острием. Справа, между кокосовыми пальмами, виднелась какая-то груда. Он подошел, — это была куча внутренностей. Представлялось, будто здесь зарезали дюжину овец, а между тем, овец на острове не было.

Песок на взморье говорил красноречивую повесть. Нога нападавшего и нога бежавшего; колено побежденного, затем отпечаток лба и распростертых рук; пятка человека, который растоптал и расплющил тело врага, проделал в нем отверстие, продел в него свою голову и стоял, буквально одевшись своей жертвой, как плащом; голова того, кого волочили по песку, чтобы зарезать, как овцу, — вот о чем говорил песок.

Поскольку он мог говорить, повесть сражения еще была жива: крики и стоны, стук дубин и копий умолкли, но призрак боя все еще стоял над берегом.

Дика охватило трепетное чувство, что он еле-еле избежал опасности. Те, что были здесь, ушли, — да, но куда? В море ли, или вдоль по лагуне?.. Он поднялся на холм и окинул море глазами. Далеко на юго-западе он разобрал темные паруса двух челноков. Было что-то невыразимо печальное в их виде; они казались увядшими листьями, коричневыми мотыльками, унесенными в море, отбросами осени. При мысли же о том, что говорил прибрежный песок, эти поблекшие лохмотья облеклись ужасом в глазах зрителя. Они спешили прочь, свершив свое темное дело, и то, что они казались печальными и ветхими, как сухие листья, лишь делало их еще более ужасными.

Дик никогда еще не видал челноков, но он понял, что это какие-то лодки, в которых находятся люди, и что эти-то люди и оставили следы на песке. В какой степени его подсознательный рассудок оценивал весь ужас случившегося, — кто скажет о том?

Он взобрался на утес, и сидел теперь, охватив колени руками. Когда бы он ни возвращался на этот конец острова, каждый раз случалось что-нибудь роковое. В последний раз он едва не потерял шлюпки; отлив смыл ее с берега и уже уносил из лагуны в море, когда он вернулся с бананами и, бросившись по пояс в воду, успел ее спасти. В другой раз он чуть не убился, свалившись с дерева. А потом случилось еще, что налетел шквал, вспенив лагуну, и начал швыряться кокосовыми орехами, как мячиками. Тогда он также едва избежал чего-то, — он сам не знал в точности чего. Казалось, будто Провидение говорит ему: «Не приходи сюда».

Он проследил паруса, пока они не исчезли из глаз, потом спустился собирать бананы. Он срезал четыре большие кисти, снес их в два приема в лодку и отчалил.

Давно уже ему не давало покоя жгучее любопытство, которого он наполовину стыдился. Породил это любопытство страх, и, быть может, в том чувстве, что он дерзко покушается на неведомое, и заключалось обаяние, которому он и уступил, наконец.

Проплыв некоторое расстояние, он завернул к рифу. Прошло пять лет с тех пор, как он переправил Эммелину с ее венком через лагуну. А казалось, будто это было вчера, до такой степени все осталось тем же. Гремящий прибой и летающие чайки, ослепительное солнце и свежий соленый запах моря, пальма при входе в лагуну по-прежнему гляделась в воде, а на выступе коралла еще висел обрывок веревки, которую он обрезал при спешном бегстве.

Возможно, что за это время в лагуну и входили суда, но никто не заметил ничего на рифе, который открывался во всех подробностях лишь с макушки холма. С берега можно было только различить маленькую точку, которую легко принять за занесенный валами обломок.

Дик привязал лодку и вступил на риф. Дул сильный ветер, и вверху показался альбатрос, черный как черное дерево, с кроваво-красным клювом. Он описал в воздухе круг с свирепым криком, как бы досадуя на появление пришельца, потом отдался воле ветра, отнесшего его поперек лагуны в море.

Дик приблизился к знакомому месту. Вот старый бочонок, покоробленный всесильным солнцем; дерево рассохлось, обручи перержавели и распались, и то, что было внутри, вытекло давным-давно.

Рядом с бочонком лежал скелет, на котором еще болтались редкие лохмотья. Череп скатился на бок, и нижняя челюсть отделилась от черепа; суставы рук и ног еще держались, и ребра были целы. Все это высохло и побелело, и солнце с одинаковым равнодушием смотрело на коралл и на остов того, что некогда было человеком. Ужасного в том ничего не было, но странно оно было и диковинно невыразимо.

Для Дика, не подготовленного с малых лет к мысли о смерти, не связывавшего ее с могилами и похоронами, с печалью и вечностью, зрелище это говорило то, чего не сказало бы ни вам, ни мне. При виде его в голове юноши стали сплетаться в одно целое: скелеты птиц, найденные им в лесах, убитые им рыбы, даже деревья, гниющие на земле, даже скорлупы крабов.

Если бы вы спросили его, что лежит перед ним, и он сумел бы выразить свою мысль, он отвечал бы: «перемена».

Вся философия в мире не могла бы сказать ему о смерти больше, чем он узнал в эту минуту, — он, не знавший даже ее имени.