Голубая ода №7

Смыслом любого путешествия является непременно возвращение, так считал Пруст, а у него не было причин не доверять последнему, ведь с тех пор, как он поселился в его «здесь и сейчас», он придерживался только этого курса, неважно какие ландшафты расстилаются перед его, утомленным от беспорядочных мыслей, взором: будь то широкие тротуары Пиккадилли, ажурные подворотни Брюгге или, как сейчас-узкие, словно угорь, соттопортего и пыльные улочки Каннареджо. Несмотря на вечное опьянение этим призрачным городом, которого может и в помине-то нет, он твёрдо был убеждён в том, что стоит только покинуть «песчаные берега Итаки», как непременно и сразу оказываешься на них вновь.

«Путешествие всегда равно возвращению», – раз за разом повторял Марсель, угощая его по вечерам золотистой граппой в одной мало приметной забегаловке возле музея Пегги Гуггенхайм, – «Венеция – это царство смерти. Какие изысканные здесь фонари и насколько яркий в них свет! Знаешь почему мотыльки всегда летят на огонь? Потому что для них лучше отказаться от жизни, чем от любви!».

Светало.

Яркое венецианское солнце пылало над прохладной лагуной.

Просыпающийся мир был столь прекрасен и свеж, что казалось, каждый камень мостовых, пилястры и колонны мраморных зданий, гранит набережных, всё это архитектурное великолепие, наряду с плывущими в бескрайней вышине ванильными облаками, напевают бессмертные шиллеровские строки «Alle Menschen werden Brüder, wo Dein sanfter Flügel weilt», положенные на музыку великим слепцом Ван Бетховеном.

Настроение было великолепное, пёстрая толпа народа на Пьяцца Сан-Марко и на Набережной Скьявони была превосходна, если ещё добавить, что шардоне было вдоволь охлаждённым, а жареная морская рыба у лоточников нежна и бесподобно вкусна, то вы поймёте, что это был за день.

Гуляя бесцельно по узким лабиринтообразным переулкам, он размышлял о том, что именно так раздражало Пруста в Венеции и что заставило его бежать отсюда, словно от холеры.

Необязательно куда-то ехать, чтобы почувствовать себя несчастным. Или счастливым. Пруст писал о том, что суть путешествия заключается не в смене живописных картин, а в новом восприятии увиденного.

И что же такого он здесь увидел, что заставило его бежать из этих «райских кущь»?

Было ли причиной этого письмо от матери из Парижа или неприятный разговор с Рёскиным? Сложно сказать наверняка.

Он почему-то вспомнил латинскую фразу всвязи с мыслями о Прусте и Венеции-Hoc quoque verum est – «Здесь больше правды, чем вы думаете», но к чему именно он вспомнил это, он так и не смог понять.

Его мысль была прервана видом лежащей на столике уже опустевшего кафе растрепанной книги, словно рухнувшей в глубокий сон, уставшей от распутства куртизанки.

Он схватил её, эту побитую жизнью книгу и, раскрыв её наугад, как лоно падшей и познавшей горечь от невзгод женщины, прочёл следующее:

Гобелен с видом на ту сторону ветра

«Бывают сновидения настолько реальные, что даже воздух в них прозрачен до крайности. Я часто блуждаю в таких снах, пытаясь понять, какая из реальностей является истинной. Всякий раз ошибаясь по пустякам, я возвращаюсь в ткань сновидений. Эта странная комната, погружённая в вековой полумрак, представлялась мне в детстве чревом огромного кита, который проглотил не только несчастного Иону, но и изысканную обстановку, столь тщательно подобранную со вкусом дядюшкой Фридрихом, ныне кормящего собой хищных рыб на дне стремительной реки Селиф в Малой Азии.

Этот громадный рыжебородый великан не только не умел плавать, но и не в состоянии был трезвым войти в одну и ту же реку дважды. Впрочем, отсутствие навыков в плавании не спасло его от Леты, как говорил один византийский монах, не помню его имени, «Если человек не идёт к реке, то река сама приходит к нему».

Тяжелые доспехи в углу представляются мне панцирем огромного лангуста, притаившегося в темноте каминного зала. Случайному гостю, зашедшему сюда, стало бы казаться, что он попал в музей, а не в бывшие покои дядюшки Фридриха: золотые кубки, тиара неизвестного восточного монарха, хрустальные глыбы муранского стекла, пыльный китайский веер с выцветшими иероглифами текста «И-Цзин», полуистлевший пергамент безымянного сочинения Фомы Аквината и много всего прочего, что для дядюшки Фридриха было куда ценней, чем флорентийские талеры и медовые инкабулы из резиденции папы.

Моё воображение было захвачено в плен видом огромного винного потира, в котором ещё плескались остатки фалерна на дне, как будто поджидавшие с минуты на минуту своего владельца, вот уже три столетия как сменившего тоскливую земную юдоль на вечную зелень и тепло небесного Эдема.

Но главное, что сводило меня с ума в этой императорской резиденции причуд и сокровенных тайн, – гобелен.

Всё здесь было соткано из призрачных материй сказки и мистерии: серебристые птицы пролетали сквозь голубой ситец южных небес, деля своим полётом сферу неба на север и юг.