Голубая ода №7

Морская гладь была спокойна и удивительно умиротворяюща. Теплый бриз ласкал лицо и обнаженные плечи, в лазури бескрайнего летнего неба белело шапкой взбитых сливок огромное снежное облако. Над лагуной носились белоснежные чайки и пахло водорослями.

Было так спокойно и так умиротворительно в этот миг, что казалось, будто вся эта нелепая борьба за передел жизненного пространства окончена и гармония жизни наконец-то достигла своего апогея и больше не надо ни «за», ни «против», а впереди будет только чистое блаженство и райская идиллия, существовавшая в первые дни легендарного божественного творения.

А потом неожиданно раздался крик, страшный душераздирающий крик. Крик не человека, а существа с какой-то странной шарообразной головой. Чудовищный ветер разрывал пространство на куски и кричащее существо застыло на мосту, выворачивая через крик всю свою внутреннюю сущность.

Мунк открыл глаза, уставивишись на белый потолок, на шероховатой поверхности которого можно было обнаружить бесчисленное количество изображений: фантастических цветов, человеческих лиц, пёсих морд и тел причудливых животных.

В голове крутилась одна и та же странная фраза, причём на непонятном ему русском языке, которую он, впрочем, понимал моментально, без всякого перевода – «Постепенно человек теряет свою форму и становится шаром. И, став шаром, человек утрачивает все свои желания».

Он откуда-то знал, что всё это ему говорил некто, кто носил очень странное имя, то ли Хаос, то ли Хармус, то ли Гарм из Петербурга, но определенно, это был кто-то, кто знал о его странных фантазиях, о крике и о существах со сферической головой. Стало страшно и он тотчас же погрузился во тьму. В этот раз тьма была необратимой и всеобъемлющей.

Когда в помещение вошёл доктор Страмудсен с санитарами и экономкой, Мунк был уже мёртв и его застывший взгляд был сфокусирован на плоскости абсолютно белого потолка больничной палаты. Медленно, словно застывающая на холоде медовая патока, в комнату вплывал медный колокольный звон с одной из церквей в Экелю, где и находилась лечебница для душевнобольных.

Норвежский художник Эдвард Мунк умер во сне 23 января 1944 года в пригороде Осло.

Под подушкой у скончавшегося художника находился клочок бумаги со следующим отрывком из сочинения некоего немецкого автора:

«И тем, кто тщится проникнуть разумом тайны природы, весьма важно знать, притяжением ли или отталкиванием движимые, взаимодействуют друг с другом небесные тела; влекутся ли они друг к другу, побуждаемые к сему внешней силой, заключенной в какой-нибудь невидимой и тонкой материи, или же обладают некой собственной, таинственной и скрытой способностью».

Леонард Эйлер. «Письма к немецкой принцессе», 1772 …»

Случалось, что временами его неумолимо влекло к смерти, к тому лучшему, как он думал, миру, где всё происходит само собой, без напряжения, суеты и душевных страданий.

Тот мир, видимо, и был тем утерянным раем, воспоминания о котором не оставляют нас и тревожат, даруя скромную надежду, однажды, преодолев земную юдоль, достичь золотых врат сей тайной terra incognita.

Это подобно возвращению в то идеальное прошлое нашего детства, в котором мы не знали ни печалей, ни забот.

Поэтому так часто желаем нами и воспеваем сон. Только засыпая, мы можем по-настоящему вернуться в прошлое.

Это самая удобная тропа в тёмную обитель, где прячутся дорогие нам тени и воспоминания о золотом веке человечества.

Это влечение к смерти, как некая неисцелимая и сакральная болезнь наподобие мерячения, помимо жуткого и тревожного состояния, что вряд ли можно рассматривать сквозь призму удовольствия и удовлетворения, как ни странно, также являлось само по себе и неким потаённым кладезем необычайного озарения и пророческих видений.

О характере подобного влечения к Танатосу писал и Фрейд и Карл Густав Юнг, столь необычно ценивший стиль и тайные знания древней «Бардо Тхедол», и, конечно, склонный к экспериментам Олдос Хаксли, стремящийся собственным примером открыть сакральные и древние, как мир, «двери восприятия».

Картины той реальности были такими яркими и невозможными для описания человеческим языком, что, если бы суицид не являлся для него абсолютным табу из-за страха религиозных и метафизических предрассудков, он непременно воспользовался бы и этим «инструментом» для ускорения и расширения своих познаний тайных областей непознанного, лежащих за чертой нашего земного существования.

Возможно, античные греки, древние кельты и катары знали о другой стороне ритуальных суицидов.

Но эта мудрость древних была более недоступна и непознаваема по причине сокрытия истинных знаний через особые скрытые институции и инициации от глаз примитивной и тёмной толпы.

Почему мысли о смерти посещяли его так часто? Он не знал ответа на этот, казалось бы, простой вопрос.

Тяжело уходить из этого мира в разгар весны.

Хотя, любое время для смерти – неподходящее время. В наших снах всегда душа являет нам причудливые картины того, как мы всего лишаемся. Когда выход и вход окажутся одной и той же частью лабиринта жизни, мы будем всего лишены.