Голубая ода №7

Безвозвратно пролетают дни, словно вода струится сквозь пальцы, оставляя после себя лишь тень воспоминаний и горьковатый привкус сентиментальных чувств о прошедшем.

На ум пришли давно забытые строки Шатобриана о том, что надо тотчас уезжать из красивых мест, чтоб красота не приелась и берега не поблекли.

Возможно, это было похоже на побег. От самого себя?

Что мог он взять с собой?

Что должен был оставить здесь?

Причудливую и удивительно сентиментальную музыку Вентейля?

Засушенную розу Бернарда Морланского или недопитый бокал ароматного сансера?

Чайную чашку из тонкого севрского фарфора с изображением глубоких синих ирисов?

Утерянное время, в поиски которого он ринулся, словно мальчишка, без оглядки ныряющий в глубокие воды Вивоны?

На кофейном столике лежала раскрытая на середине книга «Avalon landing» Уильяма Форрестера (в память о его дорогом и горячо любимом малыше Альфреде Агостинелли, так глупо погибшем во время полёта над Средиземным морем в конце мая тысяча девятьсот четырнадцатого года), рядом – недочитанное письмо его знакомого, коллекционера Сванна, и связка старых ключей от приходской часовни Сен Жермен де Блуа, с мольберта глядел на него с надеждой незавершенный пейзаж позднего Вермеера.

Они, немые свидетели его побега из этих мест, лишенных имени и каких бы то ни было надежд на времена более счастливые и беззаботные, молча отстранялись от него, как провожающие на вокзальном перроне покидают опустевшую станцию, тоскливо оглядываясь в сторону уходящего поезда.

Он вспомнил о своём кратковременном увлечении Одеттой.

«Не заедете ли Вы ко мне как-нибудь на чашку чая?».

Он сослался на начатую работу, книгу о Вермеере Дельфтском, на самом деле заброшенную уже несколько лет назад.

«Вы будете надо мной смеяться, но я никогда не слыхала о таком художнике, из-за которого Вы не можете со мной видеться (она имела в виду Вермеера); он ещё жив? Его картины можно увидеть в Париже?

Он любил её наивную и почти детскую непосредственность.

Он проснулся среди ночи, на часах застыло три сорок пять утра, за окном накрапывал мелкий дождик, так и не смогший заснуть в эту ночь, впрочем, такую же ночь, что и все остальные, но, что-то в ней было всё же необычное.

Он вылез из-под одеяла, сонный, ещё слегка плененный гипнотическим дурманом, промелькнувших за весьма короткую для него ночь, снов. Шатаясь, он пошёл на кухню и завёл Вагнера, боже праведный, это была увертюра к «Тристану и Изольде», божественная и сверхчеловеческая музыка, способная из любого ассоциального подонка, гниющего в пригороде промышленного Мюлуза или Чеппинг-Хемпдена, сотворить второго, полного воли и представления, Шопенгауэра или Ницше, истекающего своей болью и своим креативным безумием по этому пропащему от безысходности миру на страницах нового «Рождение трагедии из духа музыки».

Вагнер почти всегда приводил его в состояние эйфории, ему захотелось выпить и, не найдя ничего иного, кроме красного итальянского из Тосканы, он наполнил свой бокал до краев.

Он закрыл глаза и сделал большой глоток вина, наслаждаясь ярким и свежим вкусом санджовезе, взрощенным заботливыми руками неизвестных итальянских виноделов, имена которых он никогда не узнает и вряд ли ему это нужно, ведь, как однажды заметил породистый циник Бернард Шоу «кровь не стоит ничего, а вино стоит денег», впрочем, всё это не так уж и важно, забавно, что сделав глоток тосканского, он как-будто угловым зрением стал лицезреть какой-то ужин, скромный и, в то же время, полный такой значительности и смысла, что будь у него на голове чёрная треуголка, он бы тут же её снял, соблюдая приличия.

Это было что-то библейское, вроде последнего ужина Иешуа со своими последователями, который закончится вот-вот. Он был так тронут этой элегической сценой, что слёзы тут же хлынули бы навзрыд из его воспалённых глазниц, но бодрая мелодия «Тангейзера», ворвавшаяся в это фантастическое пространство простым и лаконичным лейтмотивом, вернуло его к привычно циничной, и полной критического отношения ко всему и всем, жизни.

После недолгого «штиля» его память опять пришла в движение, он почему-то вспомнил такую незначительную деталь, как названия ресторанов во Франции: почти в каждом городке или другом населенном пункте почему-то существовал хотя бы один ресторан-трактир с названием «La Couronne». Видимо, на это были свои причины, ему неведомые и непонятные.

С «короной» были связаны его воспоминания из нового времени: вирус появился не внезапно, он как будто существовал всегда, но активность проявил накануне Рождества.

Первая вспышка нового вируса появилась в Поднебесной, затем эпидемия распространилась через Византию, Фивы, Александрию, далее поглотив собой Геную, Медиоланум, Париж, Барселону, Аргенторат и другие города Старого света.

Количество умерших было не столь уж и высоко, но вот уровень паники достигал предельных высот, раздутый с помощью средств масс медиа и увеличенный во сто крат общественным психозом.