Голубая ода №7

Ах, время, трепетная лань, в когтях тигриных застыл человек и с тревогой смотрит в глаза своей судьбы.

Сложно оставаться в стороне, когда история уже продумана до финала, в котором она принимает самый что ни на есть скверный оборот.

«Смешной» человек с несмешной судьбой хорошо знал историю и прекрасно знал, как она заканчивается.

Он не боялся смотреть правде в глаза, он говорил на одном языке с теми, кто хотел его слушать и слышать, что часто не всегда одно и то же.

Слишком хорошо и слишком давно они друг друга знали. Слишком многое их связывало.

В эти минуты ему не надо было лукавить, ему нечего было скрывать и не от кого таиться, он стал добычей, словно рябчик в силках своих собственных деяний.

Слишком многое их связывало, чтобы он скрывал от них свои мысли.

Война проиграна, он это знал. Она не просто проиграна, Европа разгромлена.

Но можете ли Вы себе представить, что будет завтра?

Несчастная Германия, её обвинят во всех смертных грехах.

Немецкий народ сделают виновником всего.

Весна тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Баварские Альпы. Плотная пелена молочного тумана застилает живописную долину Берхтесгадена.

Словно чёрная вершина айсберга высится средь белых облаков строгим монолитом резиденция «Бергхоф».

Если закрыть глаза и вслушаться в туманные предгорья и долины, то возможно расслышать негромкие и робкие звуки вагнеровских лейтмотивов.

Это голоса Парсифаля и Тангейзера.

В глубине каминного зала – несколько человек: он, напротив – Генрих Гейм, и человек в тёмной одежде, с невзрачным лицом лютеранского пастора.

Гейм всё время что-то пишет, еле поспевая за его словами, человек с невзрачным лицом, погружённым в тень, отвернулся в сторону и внимательно разглядывает гипсовую фигуру плотно сбитой германской женщины, символизирующей плодородие.

Их разговор неприятен для обоих, но он уже не может просто прекратить его, не поставив свою точку в этом фарсе:

– Сколько дивизий СС находится в моём распоряжении?

– Не имею понятия.

– Шесть. И ни один из этих солдат не ходит в церковь. А куда они идут, Вы знаете?

– На смерть!

Собеседник всё делает безнадёжные попытки о чём-то попросить:

– Я всё рассказываю, всё прошу Вас о чём-то, будто Вы Христос…

– Не надо у него ничего просить. Он умер и ничего Вам не даст.

Печаль человеческая многосложна. Удел человека прост и предсказуем.

Он отстранённо смотрит куда-то вперёд, прямо перед собой.

Он знает, как всё это будет.

Немецкий народ сделают виновником всего.

Напишут тысячи книг, найдут тысячи каких-нибудь нелепых документов, придумают сотни воспоминаний.

И они все, он и Германия, предстанут перед миром как беспримерные изверги рода человеческого, как исчадия ада.

А они просто нашли мужество осуществить то, о чем мечтала Европа.

Они сказали: раз вы об этом думаете, давайте наконец сделаем это!

Это как хирургическая операция, сперва больно, но потом организм выздоравливает.

Разве они не осуществили потаенную мечту каждого европейского обывателя?

Разве не в этом была причина всех их побед?

Ведь все знали, что то, о чем они боялись рассказывать даже своим женам, он от лица их объявил ясно и открыто, как подобает мужественному и цельному народу.

Они всегда не любили евреев.

Всю жизнь они боялись эту мрачную угрюмую страну на востоке, этого кентавра, дикого и чужого Европе, Россию.

Он же сказал: просто давайте решим эти две проблемы, решим их раз и навсегда. Разве мы придумали что-то новое? Нет.

Мы просто внесли ясность в те вопросы, в которых вся Европа хотела ясности – вот и все.

С тех пор, как Земля вращается вокруг Солнца, пока существует холод и жара, бури и солнечный свет – до тех пор будет существовать и борьба, в том числе, среди людей и народов.

Если бы люди остались жить в раю, они бы сгнили. Человечество стало тем, что оно есть лишь благодаря борьбе.

Война – естественное обыденное дело.

Война идет всегда и повсюду.

У нее нет начала, нет конца.

Война – это сама жизнь. Krieg ist das Leben selbst.

Война – это отправная точка. Krieg ist der Ursprungszeitpunkt. [8]

Мир стал предсказуемым, управляемым и примитивным, как механизм первых швейцарских часов.

Именно поэтому его мысли и записи стали хаотичными и путанными словно дорожки некоего лабиринта, чтобы среди тысяч не важных и абсолютно пустых деталей, мозг, подобный ему, смог бы выявить тот единственный смысл, который и был изначально заложен в основу повествования, и хитроумно спрятан среди невероятного количества дискурсных ловушек, отвлекающих от света истины, изначально и всегда существующей для избранных и подготовленных.

Он назвал этот принцип потоком сознания, подобно речению пророков древности или письмам первых катакомбных христиан начала новой эры – «И ангелу Пергамской церкви напиши: так говорит Сын Божий, у Которого очи, как пламень огненный, и ноги подобны халколивану!».

Он сидел на траве, в тени высокого кипариса, опершись спиной о шершавую и потрескавшуюся стену старой готической часовни, на городском кладбище провинциального Римини.