Голубая ода №7

Так угрюмому парижанину, который возвращается из Венеции домой, во Францию, последний комарик напоминает, что Италия и лето ещё не совсем скрылись вдали.

В последний раз, когда он ехал из Бад Вильдбада в Баден-Баден по старой железной дороге, ползущей словно доисторическая гигантская змея вдоль живописной горной речки, он даже подумал о том, что если бы братья Гонкур вручали премию за самые живописные места и ландшафты, то какой из этих городков стал бы победителем в этом конкурсе? Он сам не мог определиться, хотя его недолгое шапочное знакомство с Прустом давало призрачную надежду легко разрешить это противоречие в пользу последнего.

Он вспомнил строки уже умирающего затворника из Комбре и они, эти строки, примирили его с этим немым и пёстрым великолепием вокруг, с этим ароматным воздухом, цветущими деревьями и горами Шварцвальда, голубеющими на ускользающем вникуда утреннем горизонте.

И ведь раньше ему казалось донельзя скучно всё, что относилось к космополитической жизни Бадена или Ниццы, когда зиму было принято проводить на Английском бульваре, а лето под баденскими липами, и ему открывалась болезненно-прекрасная значительность этих мест, словно воспетая поэтом.

Прогуливаясь по перрону баденского вокзала, он про себя всё повторял и повторял эти прустовские строки, как-будто пытаясь найти в них что-то оправдывающее свою собственную слабость в отношении всего прекрасного и непрактичного, всего, что так мило и сердцу и душе, и так бессмысленно, а порой и крайне глупо, как для пустого кармана, так и для социального положения.

Он не искал виноватых, не проклинал обстоятельства, он лишь никак не мог примириться с той мыслью, почему он такой сентиментальный и ранимый в отношении явлений природы и живописных ландшафтов, которые, как состояния его собственной души, являли для него столь болезненные и одновременно прекрасные переживания, что он был готов стерпеть многое, ради этих чудесных мгновений единения с непостижимым прекрасным.

Ведя этот странный внутренний диалог и вдыхая едкий паровозный пар, он разволновался, как ребёнок, и чтобы снять напряжение, зашёл в привокзальный буфет.

Внутри было безлюдно. Сквозь давно немытые окна в помещение проникали золотые лучи солнечного света, как-будто только что вышедшие из-под кисти одного из фламандских художников.

Он попытался вспомнить его имя, но тщетно, его память не проявляла чудес. Он заказал двойную порцию Гленморанжи и тут же выпил его, закрыв на мгновение глаза и наслаждаясь тёплыми торфяными нотками ароматного напитка.

По барной стойке ползала жирная зелёная муха, вероятно, уже опьяневшая от янтарных капель пролитого шотландского виски.

Солнечный луч, пойманный одной из капель, преломляясь в ней, сиял как фрагмент жёлтой стены на пейзаже со знаменитой ведутой старого Дельфта.

Он снова пытался вспомнить имя художника, но оно было неуловимо, он бросил эту безнадежную затею и заказал ещё одну порцию Гленморанжи.

Мозаика утра как-то не складывалась.

Неизвестно зачем он купил в привокзальном киоске открытку с репродукцией картины Вермеера Дельфтского «Meisje met de parel» и глупо уставился на нее, простояв так на безлюдном перроне минут десять.

Завороженный изображением взгляд не спеша скользил по кобальтовым волнам головного убора девушки, плавно перетекая в золотые ленты повязки. Растерянный взгляд хозяйки жемчужных сережек, возможно купленных в одной из ювелирных лавок Брюгге или Антверпена, безмолвно вопрошал из туманного прошлого о чем-то таком, о чем уже невозможно было догадаться нашему неотягощенному непрактичными знаниями современнику: шла ли речь о цене на сыр и селедку на воскресном рынке в Дельфте; о предстоящей войне с Испанией; о цвете облаков, задевающих своими пышными фламандскими юбками резные каменные башни готической церкви лютеранского прихода, а может о такой тайне, которая отражалась на перламутровой поверхности жемчуга скудным светом северного неба и была унесена с собой в могилу художником и его миловидной служанкой.

Опьянение ещё давало о себе знать, и его прихотливая память услужливо «вынимала» из своих тайников, казалось бы, уже давно забытые воспоминания, способные «оживить» даже самых меланхоличных представителей рода человеческого.

Он вдруг явственно вспомнил один из музеев старого Кольмара и полутемный зал с большим полотном на стене, на которое он неотрывно глядел добрых полчаса, а потом, закрыл глаза и услышал всё то, что ему рассказала эта ветхая, вся в изысканных кракелюрах, картина:

Меланхолия Лукаса Кранаха

«Конечно, глупо, на первый взгляд, спускаться в ад после такого великолепного и сытного, как никогда, обеда. Одно только воспоминание о роскошном крабе, достойном кисти самого Уильяма Хеды, или потрясающем Côte-Rotie, рубиновый цвет которого свел бы с ума Рубенса, лишают меня дара речи и способности воспроизвести хотя бы одну мало-мальски продуктивную мысль.