Голубая ода №7

Праздная толпа веселилась, подбодряя себя пивом, сладкими лепешками и жареной рыбой. Я хотел по старой привычке присоединиться к их безумно веселой трапезе и затянуть старую фламандскую песню, ноты и содержание которой так изумительно изобразил Босх на заалтарном триптихе «Страшный суд», но пока я собирался с духом и подбирал подходящий моменту тембр голоса, душный июльский полдень облетел октябрьской листвой, быстрее, чем смелая чайка пролетает путь от Рыночной площади в Брюгге до побережья Северного моря, вспеняющего пустынное побережье холодными солеными волнами.

Я продрог от мысли о тепле, которое ждет любого путника, благословенного Богом и застигнутого непогодой во время пути. Мой взгляд словно зоркий сокол выискивал среди каменных фасадов зданий освещенное пламенем камина окно, милосердно обещающее не только тепло очага, но и, возможно, ночлег после умиротворяющего бокала рубинового поммара.

Блажен, кто верует: слева от моста возле больницы Святого Иоанна я увидел пылающий в ночи витраж работы Бальтазара Мунка и моё сердце словно дивный кенарь забилось от предвкушения чуда и его последствий. Я заглянул, как робкий вор, в цветастое окно и каково было мое удивление, когда моему взору предстала ты, облаченная в атласный зеленый пелисон, подбитый серебристым альпийским горностаем, шелестящий травами на бескрайних равнинах любимого мной графства Фландрия.

Твой взгляд, обращенный к книжным страницам, был неподвижен, как камень дижонских аркбутанов, заземливший резную готическую вязь кафедральных соборов словно мощная корневая система вековых дубов Кентерберри. Ты покорно и смиренно внимала символам, покрывающим девственные, словно ноябрьский снег, страницы древнего "Часослова" братьев Лимбург.

Знаки приходили в движение, придавая особый смысл каждой фразе из этой Книги и отражаясь в глубине твоих медвяно-горчичных зрачков бессмертными ликами давно забытых добродетелей и пороков.

Мир был вокруг тебя неподвижен, как заиндевевшие узоры снежной бахромы на оконном стекле. Ты внимала тишине, глядя в абсолютную белизну немого слога, как когда-то Вольфганг Моцарт, будучи ребенком, в стекающих по стеклу дождевых каплях читал музыкальные фразы, застыв на мгновение в эркере старого отцовского дома на окраине Зальцбурга.

Я знаю, что ты хочешь отгородиться от прошлого, в котором невеселые мысли перетекали из пустого в порожнее, а настенные часы в гостиной неизменно напоминали о каждом пропущенном миге нашей быстротечной жизни.

Как в том ночном оливковом саду в далекой Гефсимании, накануне нового мира и влажных иллюзий, когда ты наконец-то поняла, что любишь меня беззаветно всем сердцем.

Поняла быстрее, чем петух прокричал три раза и мое будущее навсегда стало твоим настоящим».

По направлению к Сванну

Он любил эту аллею с утра, Лихтенталер была прекрасна, особенно с первыми лучами солнца, в апреле, «вся в цветах, как «Весна» Боттичелли…».

Лучи утреннего солнца, проникающие сквозь кроны высоких деревьев, падали яркими тёплыми пятнами на зелень лужаек, это сочное живописное зрелище напоминало собой пейзажи Питера ван Хоха и позднего Вермеера.

Художник копирует природу, пытаясь сохранить увиденное в изображении и обмануть время, но сейчас он подумал, что сама природа предприняла отчаянную попытку создать некую копию с полотен великого дельфтийца.

Пруст наслаждался этой аллеей более всего остального, находясь здесь, в Бадене, возможно, он тоже узнавал в этом ландшафте столь характерные для Вермеера детали: «Вермеер – мой любимый художник с возраста двадцати лет, и среди других знаков предпочтения, мною ему оказанных, <…> я в книге «В сторону Сванна» заставил Сванна писать биографию Вермеера».

Он знал, что Сванн никогда не напишет книгу о Вермеере, как знал об этом и сам Пруст, ещё до того, как начал писать «Любовь Сванна», заканчивая первую часть своего ещё ненаписанного тогда романа – «Комбре».

Он сам, Пруст, мечтал написать монографию о великом художнике из Дельфта, но так и не начал этого, «увязнув» до конца жизни в бесконечном потоке «Поиска утраченного времени».

Взглянув на живописное пространство Монастырского луга, он ощутил небывалое удовольствие от этого зрелища: гектары свежайшей весенней зелени, собаки всевозможных пород и лошади под седоками, парочки тут и там с аппетитными корзинками для пикника и иных удовольствий.

Гуляющая и праздная толпа на аллее была замечательной, словно сгусток мировой души фланировал по её многочисленным дорожкам с утра до позднего вечера, начиная свой путь от Чайного домика в Парке Беназе и, заканчивая старым монастырским двором цистерцианского аббатства в Клерво.

Здесь можно было встретить старых прусских аристократов, ещё помнящих славные триумфальные дни Меца и Бельфора; чопорных английских джентльменов под предводительством преподобного настоятеля англиканской церкви Арчибальда Генри Уайта, слава о деяниях которого распространилась далеко за пределы Бадена и всего Великого герцогства.