До нашествия на Москву азиатских гастарбайтеров Лялин был уверен, что у таджиков – узкие глаза, приплюснутый нос, плоская, будто раскатанная скалкой, физиономия. Глядя на Джамшеда, он убедился, что это не так. Выразительные, широко распахнутые глаза, высокие скулы, аккуратный прямой нос, средний по смуглости цвет кожи делали его похожим на Антонио Бандераса. «Этот вполне может продержаться парочку лет без особого ущерба для психики, – подумал Юрий. – Его нынешняя жизнь мало чем отличается от жизни прежней. К тому же, парень осторожен, по-восточному хитер, умеет сливаться с окружающей средой. За него можно не волноваться».
Русич беспокойства у опера совсем не вызывал. Несмотря на длительное пребывание в рабстве, монах продолжает вести привычный для него образ жизни: рано просыпается, мало ест, много работает, без конца молится, напутствует паству. Выглядит он, конечно, не очень: нездоровая худоба, запавшие носогубки, прореженные авитаминозом зубы, серо-белая кожа, зато глаза… с живым блеском, совершенно спокойные, отражающие уверенность в завтрашнем дне. Он не истерит, не паникует, не впадает в уныние. Воспринимает свое положение как испытание и абсолютно уверен, что, в конце концов, будет спасен своей божественной «крышей». Как говорят буддисты, нашел свой Дзен и умиротворился. «Мне бы так, – мысленно позавидовал опер отцу Георгию, – а то засело внутри тоскливое состояние безысходности и не дает покоя ни днем, ни ночью».
Уткнувшись взглядом в яркое пятно каски со светящейся внутри лампочкой, Лялин искал ответ на вопрос: когда ж он умудрился так нагрешить, что вынужден мотать срок, как обычный уголовник. Вроде ж, все делал по уму, по совести. Взяток не брал, барыг не крышевал, наркоту уркаганам не подбрасывал. Прессовал только особо упоротых, коим самое место в каком-нибудь забытом богом Едренефеневе, в цехе по пошиву брезентовых рукавиц.
Впервые в жизни Юрий радовался тому, что нет у него ни родителей, ни жены, ни детей, что никого не травмировало его исчезновение. Разве только Спинозу, снова оставшегося в одиночестве. Дааа, не везет псу с хозяевами, хронически не везет. Видать, тоже несет наказание за грехи, совершенные в прошлой жизни.
Юрию овчарка досталась в наследство от попавшего в тюрьму коллеги, а тому – от погибшего в автокатастрофе друга. Первую травму Спиноза пережил с трудом – сидел на груди покойного и выл, никого к нему не подпуская. В день похорон исчез, а потом сам пришел на кладбище. Долго искал могилу хозяина и, что интересно, нашел. Лег на нее и лежал всю ночь. Утром убежал искать пропитание, а ближе к вечеру снова был на посту. Так продолжалось около месяца, пока Сашке Уфимцеву, коллеге Лялина, не удалось заманить пса сначала к себе в машину, а затем и домой. И только Спиноза прижился у старлея, как – новая трагедия – Сашка попал в тюрьму за убийство жены.
Та была редкой оторвой: курила, как исландский вулкан Эйяфьядлайекюдль, здорово выпивала, была слаба на передок. Руки и шея дамочки были в татуировках, полбашки сбрито, в брови и губе – металлические кольца. Когда их новорожденный сын во время кормежки видел маму, орал от ужаса так, что чуть грыжу не выкричал. Пришлось бабке с дедкой везти мальца к знахарке, выкатывать испуг яйцом.
В ту роковую ночь он возвращался домой через парк и вдруг на скамейке, у кустов, увидел свою благоверную. Тонька сидела на коленях у лица глубоко неславянской наружности, потягивая из бутылки очередной «антидепрессант». В голове у Сашки что-то щелкнуло, он выхватил из кобуры пистолет и направил его на незнакомца. Вскочив на ноги, тот рванул прочь по парковой дорожке. Уфимцев выстрелил ему в спину. Промахнулся. Мужчина поддал жару и по-заячьи начал прыгать из стороны в сторону. Глядя, как скачет ее хахаль, Тонька зашлась в истерическом смехе. Хохотала так, что аж присела. Сашку охватило бешенство. Он развернулся и выстрелил ей прямо в лицо. Женщина упала, но опер продолжал палить в нее до тех пор, пока не закончились патроны. Когда понял,